– Тогда не читайте, – рассудил Сайрус, наклонившись, чтобы собрать разбросанные бумаги. – Давайте узнаем, что говорит ваш сын.

– Его литературный стиль не намного лучше, чем у Кевина, – мрачно заметила я.

В действительности единственной частью письма, которое успокоило мои нервы, было приветствие.

«Дорогие мама и папа! Моя рука дрожит от смешанных чувств радости и страха; в течение нескольких бесконечных часов, когда я вписывал это последнее слово, то боялся, что больше никогда не получу привилегию использовать его в прямом смысле. Бесконечных, повторяю, и казалось, что это действительно так, хотя на самом деле прошло менее двенадцати, прежде чем телеграмма мамы принесла новую надежду сердцам, глубоко погружённым в пучины горя. Дядя Уолтер перенёс эту новость с мужественной стойкостью, хотя и старился с каждым прошедшим часом так, будто миновал целый год. Тётя Эвелина непрестанно плакала. Джерри и Боб восстанавливали силы обильными пивными возлияниями, Роза – избыточным применением холодной воды и ароматических солей. Я не в силах говорить о бледном, безмолвном, страдальческом горе Нефрет, и слова абсолютно бессильны, когда я пытаюсь описать своё собственное. Только Гарджери оставался непоколебимым.

– Я этому не верю, – решительно заявил он. – Неправда это. – (Я цитирую Гарджери буквально, дорогие родители, чрезмерные эмоции всегда отрицательно влияют на его грамматику.) – Они не могут убить профессора, даже если проедут по нему локомотивом, которого в любом случае в Египте нет, говорю вам. И если бы они так сделали, мадам не сидела бы под присмотром врачей, она бы бушевала по всей стране, разбивая головы и стреляя в людей. Неправда это. Не верьте ничему тому, что читаете в этих газетах».

Чтение этого выдающегося литературного произведения было прервано серией придушенных звуков со стороны Сайруса. Вытащив носовой платок, он прижал его к глазам, из которых текли слёзы, и с трудом выдохнул:

– Прошу прощения, моя дорогая, ничего не могу с собой поделать. Он... он действительно... он всегда так выражается?

– Постоянно, – стиснула я зубы. – Он не потерял свою болтливость, только преобразил её в письменную форму. Можно продолжать?

– Прошу вас.

«Как видите, дорогие мама и папа, из всех нас Гарджери оказался единственным, кто распознал правду. У меня имелись, естественно, определённые оговорки относительно точности журналистских донесений, но в тот момент сыновняя привязанность полностью затмила мой разум.

Первые признаки надвигающейся трагедии возникли накануне появления газетных статей, когда некоторые журналисты, обладающие несколько бо́льшим чувством ответственности, пытались узнать у нас о точности этих сообщений. После первого же вопроса, заданного «Таймс», который дядя Уолтер категорически отверг, мы отказались общаться по телефону. Результатом стал натиск незваных посетителей, размахивавших визитными карточками прессы и требовавшими разрешения на въезд. Излишне упоминать, что они были отправлены восвояси нашими доблестными защитниками. Однако тревога неуклонно возрастала, и когда на следующее утро доставили газеты, мы были вынуждены взглянуть правде в глаза, поскольку они цитировали авторитетные источники в Каире и Луксоре. Но только до вечера, когда посыльный успел доставить вашу телеграмму. Ах, какая сцена тогда произошла! Тётя Эвелина плакала сильнее, чем когда-либо. Роза впала в истерику. Дядя Уолтер и Гарджери пожимали друг другу руки в течение не менее десяти минут. Мы с Нефрет...»

Я поднесла письмо поближе к глазам.

– Он что-то зачеркнул, – нахмурилась я. – Кажется, он написал: «бросились друг другу в объятия», а затем заменил его на «не смогли сдержать свои чувства».

– Значит, вот как дела обстоят? – Сайрус уже не удивлялся. – Надеюсь, вы не обидитесь, Амелия, если я скажу: единственное, что может удержать мужчину от чести просить вас стать его женой – перспектива стать отцом этого мальчика.

– Эмерсон – единственный, кто использовал эту возможность, – ответила я. – И, хвала Небесам, нет необходимости рассматривать другого кандидата. Так, что там дальше... О, чтоб тебя разорвало!

– Амелия! – воскликнул Сайрус.

– Прошу прощения, – поспешила исправиться я, не меньше, чем он, шокированная своей непростительной промашкой. – Но, поверьте, Рамзес и святого с лёгкостью заставит богохульствовать. Он тратит четыре страницы, омерзительно полноценно и детально описывая эмоциональные реакции, которые в данном случае представляют лишь академический интерес, а затем посвящает всего один абзац действительно ужасающим новостям. Послушайте только:

«Единственным неудачным последствием счастья после получения вашей телеграммы явилось то, что Боб и Джерри (наши отважные привратники) той ночью слишком крепко спали, что впоследствии объясняли не повышенным потреблением пива, а изнеможением, наступившим вследствие радостного облегчения. Какова бы ни была реальная причина (а я не вижу оснований сомневаться в слове таких верных друзей, которые, кроме того, находятся в лучшем положении, чем я, по способности оценить влияние потребления большого количества пива), они не слышали, как через стену перелезают мужчины, и только когда эти последние были обнаружены собаками, именно лай вышеупомянутых собак разбудили Боба и Джерри. Они появились на сцене как раз вовремя, чтобы вышвырнуть потенциальных грабителей – к большому разочарованию собак, пытавшихся заставить посетителей бросать для них палки. Не волнуйтесь, мама и папа, я подумал о мерах предотвращения подобных случаев в дальнейшем.

В заключение позвольте мне сказать, что я всё больше намерен присоединиться к вам и оказать искреннюю помощь, на которую способен только сын. У меня уже есть три фунта восемнадцать шиллингов».

– Проклятье!

– Почему он говорит... О… – понял Сайрус.

– Я опять выругалась, – призналась я. – Рамзес копит деньги, чтобы купить билет на пароход.

– Не беспокойтесь, дорогая. Мальчик не может купить билет или путешествовать в одиночку; кто-то поймает его ещё до того, как судно выйдет из дока.

– Я не смею надеяться, что Рамзеса остановят какие-либо трудности. Он, вероятно, собирается убедить Гарджери купить билеты и сопровождать его. Гарджери – это слабое звено, и я опасаюсь: он не только помогает Рамзесу и поощряет его в осуществлении любого дикого замысла, возникающего у моего сына, но ещё и безнадёжный романтик. Мне нужно немедленно телеграфировать и запретить ему что бы то ни было в этом духе.

– Телеграмма дворецкому? – осведомился Сайрус, поднимая брови.

– Почему бы и нет, раз этого требуют обстоятельства? Кроме того, надо предупредить Уолтера: он слишком простодушен, чтобы предвидеть дьявольские махинации, на которые способны Рамзес и Гарджери.

– Посыльный отнесёт ваше сообщение, когда вам будет угодно, Амелия. В Минии есть телеграфное отделение.

– Это может подождать до утра. Если так, то я могу отправить и письмо. Лучше сначала посмотреть, что печатают газеты; с ними я в состоянии хотя бы поспорить, если не могу сказать правду, всю правду и ничего, кроме правды^[173].

Сайрус немедленно принёс мне чистый виски с содовой. Подкрепившись таким образом, я, относительно успокоившись, стала собираться с мыслями. До последних минут я не вспоминала о Кевине.

У назойливого молодого ирландского журналиста были довольно близкие, хотя и неровные, отношения с нами. При первой встрече его дерзкие вопросы так разозлили Эмерсона, что мой вспыльчивый супруг спустил О’Коннора с лестницы «Шепард-отеля»^[174]. Не самое подходящее начало для дружбы, но Кевин несколько раз мужественно принимал нашу сторону, когда возникала угроза. В глубине души он был джентльменом и сентименталистом, но, к сожалению, джентльмен и сентименталист зачастую уступали место профессиональному журналисту.

Благодаря виски (бокал с которым Сайрус задумчиво продолжал пополнять), я одолела первую часть истории Кевина без излишнего расстройства.