— Так это не «Гром»?

— «Гром» на небесах. Его сожгли на костре, как воина, когда сгнило его днище. Мы сняли с форштевня голову и надели ее на новый корабль. Его зовут «Сын Грома»!

Брагода украдкой поглядывал на Млаву. В ней всегда дремал невостребованный азарт воина. Брагода уже трудно представлял себе эту женщину в ином обличье. Тягостное чувство тоски и непреодолимого желания соединиться с ней перехватило воину дыхание. Он отвернулся.

— А где ты был все это время?

— В Моравии, в Византии. И вот уже год как я здесь, на Днепре.

— Скажи, а как твой отец? Он жив? Млава посмотрела в глаза Брагоде, притушив в себе тревожное чувство,

— В тот день, когда ты ушел из Арконы, отец тяжело заболел. Он так больше и не поднялся.

Впереди, на реке, что-то происходило. Воины прильнули к бортам, вглядываясь в речной простор.

— Что там? — Брагода поднялся и подошел к борту. Вдоль берега скучились лодки. Одна из них шла поперек кораблю. Сотник дал команду, и весла разом покинули воду. Руки воинов разгребали скарб. Сыпучим перебором зашуршали кольца кольчуг. Млава привычно и легко подняла кольчугу. Увела голову в промер подола, и доспех влился в ее тело. Широкий пояс, звякнув бляшками с родовым тавром, обнял стан женщины. Брагода поймал себя на мысли, что его рассудок меркнет в омуте необузданных чувств. Между тем, люди в лодках не проявляли никакой агрессии. Усиленно жестикулируя, они пытались что-то сообщить плавучему отряду русов. Сквозь глазные прорези личины сотник пристреливал глазами реку. Лодки, как оказалось, теснили реку с обоих берегов. Однако для воинов не составило бы труда перебить стрелами всю эту крикливую массу. Наконец, лодка подошла к кораблю. Сотник разговаривал со славянами сам. Потом он обернулся к воинам.

— Впереди, в десяти перестрелах отсюда, печенеги перекрыли реку. Хода нет!

— Будем прорываться! — зашумело воинство.

Сотник поднял руку.

— Ваше слово решит вашу судьбу! Пусть скажут все.

— Прорываться! — слилось в один голос.

Тогда вперед вышел Брагода. Он дождался, когда стих гомон и обратился к сотнику.

— Спроси, есть ли у них сильный конь, не забоящийся рева бешеного волка? Сотник подошел к борту.

— Они говорят, что у их князя много прекрасных коней,

— Добре! Тогда прорвемся…

Брагода толкнул коня ногами. Его игреневый исполин, раздвигая мощной грудью молодую лещину, выдвинулся из пролеска. Запах смоленой кожи, телесных нечистот и змеиного бальзама, уже знакомый ноздрям брагодиного пятилетка, действовал на коня диким, звериным возбуждением, и всаднику приходилось осаживать эту преждевременную горячность тисками своих ног, От дальних смоловарен уходила в небо едкая гарь. Дрожала на ветру лещина. Его пока никто не замечал, и Брагода держался спокойно. Берсерки всегда спокойны, пока не рассчитают направление своего удара. А удар этот должен парализовать дух врага, сковать его бессилием, привести в замешательство и суеверный ужас. Брагода ехал к точке исхода. К месту своего удара. К началу их конца. Теперь, когда воин видел перед собой все движущееся, говорливое месиво, пестревшее причудливыми красками, лязгающее железом, фыркающее мордами своих мохнатых кобыл, теперь конь и всадник замерли. Они подобрались упругой силой, как натянутая тетива. Игреневый прекрасно понимал Брагоду. Умный конь вообще не разделяет себя со всадником. Умный конь уже делает то, что еще только хочет сделать всадник, и потому умный всадник никогда не унижает коня показом своей воли над ним. Брагода зарычал. Испуганно зашарахались чужие кобылы. Сорвались с привязей, метнулись в стихийную кучу. Брагода стоял на стременах, стянутых у коня на брюхе ремнем. Его руки держали над головой щит с отточенным венцом. Конь качнулся, почувствовав привычное повеление двигаться, взял в рысь, гордо подняв голову. Кому-то из печенегов удалось преградить дорогу всаднику. Они стреляли навесом, завалившись на крупы лошадей. Стрелы резали землю дождем. Брагода разогнал коня настолько, что попавшую под его грудь кобылу отшвырнуло в сторону. Впереди оказался заслон. Сбитые в кучу повозки, мечущиеся лошади и люди — все слилось для Брагоды пятном. Воин метнул вперед свой круглый щит. Метнул так легко, будто бы это была рукавица с руки. Тяжелый диск, рассекая воздух, срезал первые головы еще не опомнившихся печенегов. В дело пошел Насар. Игреневый крутился на месте, подминая прижатых боем врагов. Брагода взметался и падал в седле. Он то зависал, припадая к шее, то заваливался на круп. Тонкие сабли резали перед ним воздух, их распихивал Насар, ходкий во все стороны от Брагоды. Все. Не передержи место! Так говорил инстинкт воина. Игреневый рванул в сторону, боком. Брагода хохотал. Его лицо пылало неистовым азартом.

— Ярыга, ярыга! — понеслось по становищу печенегов. В этот момент от реки ударили руяне. Они слились в один, ощетинившийся копьями кулак. Брагода еще не видел поддержки, но знал, что там, на берегу, идет бой. Руяне оттянули от реки печенегов. «Красным щитам» сейчас достались тучи смоленых стрел. А тем временем по речной глади шел под парусом «Сын Грома». Шел мимо густого берега, заваленного брошенными печенежскими плоскодонками.

Брагода перескочил через костер. Взял на скаку длинную, горящую головню и сунул ее в лицо подбежавшему печенегу. От головни, переброшенной в сторону, загорелась солома и наваленное на повозки тряпье. Дым закрыл берсерка от стрел. Брагода спешился, обнял могучую шею коня.

— Хороший ты парень! Настоящий воин! А теперь давай домой, домой!

Когда пеший рус возник в гуще печенежского воинства, всеобщая суматоха поглотила его и не распознала сразу. Но это длилось недолго. Азарт, напавший на Брагоду, уничтожил его рассудок. Впрочем, рассудок воина исполнен этой мерой жизнеспособности сам по себе. Брагода никогда не держался за жизнь. Может быть, жизнь не отпускала его, и потому он всегда выходил целым из извечного спора жизни и смерти. Они разыгрывали Брагоду между собой, но жизни все время везло в этой игре. Брагода выпадал ей. Впрочем берсерк не понимает, что такое смерть. Это понятие не просто меркнет в его сознании, оно с самого рождения входит в него как мера достоинства человека, никак не связанная вообще с идеей жизни.