Лишь одна живет в стороне, сдержанная, полная презрения, высокомерная, рядясь в свое безумие как в пучину; целые жизни падают к ее ногам и вертятся там, и сам кораль не исключение: эта-то принимает себя за короля.

КАЖДЫЙ год первого апреля на улицах столицы появляется рикша с одноместной, чудесно расписанной переливающимися цветами рессорной коляской на маленьких колесах и с набивным сиденьем; ее тащит горемыка в лохмотьях, и поначалу его никто не остерегается. Потом, когда встают на место черты августейшего лица, все начинают улыбаться: это же король. Упаси господи махнуть ему рукой и прокатиться.

Но какой-то чужеземец, обрадованный, что обнаружил в сей слишком, на его вкус, традиционной столице толику экзотизма, останавливает его и хладнокровно забирается в коляску. Весь день, без какой-либо определенной цели, гоняет он короля то туда, то сюда, требует отвезти к торговцам, в кабак, к девицам; и король носится, отвозит, слушается. Чем дольше это продолжается,тем больше переживает за чужака толпа. Ох! святая невинность.

Наступает вечер, король собирается с силами и, глухой ко всем приказам и мольбам клиента, каковой, привстав, пытается его ударить, мчится напрямик, влетает в парк, вихрем проскакивает мимо отдающей ему честь стражи и тормозит у ступеней королевского дворца, каковые тут же и преодолевает, исчезая за немедленно захлопывающимися за ним дверями.

Оторопевший чужак замирает на месте. В свою очередь поднимается по ступеням, с удвоенной силой колотит в увесистые створки. Никакого ответа. Оборачивается. Коляска исчезла, город далеко. Во внезапно опустевший парк, решетка вокруг которого уже заперта, только что выпустили хищных зверей.

КОРОЛЬ пересказывает своим внукам Евангелие: «Наступила Страстная пятница, Христос собрал учеников, чтобы сыграть с ними на Масличной горе в футбол. Площадка была нестандартная, игроки то и дело терялись за деревьями. Вскоре Христос остался с мячом один. Добравшись до вершины, на которой никто не стоял, он вскричал: «Отче, отче, да минует меня сей мяч!» И запулил мяч в овраг за противоположным склоном. Было жарко, лицо ему заливал пот. И всё же Христос спустился обратно на поиски своих товарищей по команде, но обнаружил, что они спят: „Как же так, — закричал он, тряся их за плечо,—вы не смогли поиграть со мной в мяч даже час!“

Тут появляется Иуда, судья и владелец мяча в одном лице, в сопровождении противной команды — игра была против жандармерии, — и говорит ему: „Ну а мяч?“ Христос не знает, что ответить. Его хватают за шиворот, ведут к Понтию Пилату, почетному председателю их товарищества, к первосвященнику, все спрашивают: „Что вы сделали с мячом?“ Христос безмолвствует. Его ведут на Голгофу, прибивают к кресту —последнее слово остается за ними, — толпа тут как тут, в нетерпении.

— Отче, отче, в руки твои передаю мяч мой.

И он испустил дух.

„Мяч?“ — говорят стражники. Впору приглядеться. Они смотрят вверх, восходит луна, устраивается на голове у Христа, который говорил: „Можете порвать мяч, я вновь надую его в три дня“. Который говорил также: „Всякий раз, когда соберетесь вдвоем или втроем вокруг мяча, я буду среди вас“. И еще так „Идите, наставляйте все народы, обучая играть в футбол во имя меня и отца моего, у коего столько духа“.

Детишки:

— Его отца-столяра?

Король:

— Да нет, другого; вам этого не понять.

Как бы там ни было, судья головы не терял. Взял каску у одного из жандармов, собрал среди столпившихся у подножия креста зевак пожертвования, набрав тридцать сребреников, на которые и купил поле, названное по-еврейски Акелдама, что значит: „цена мяча“, служившее впредь спортивной площадкой».

КОРОЛЬ верит в бессмертие души животных — не таких уж безмозглых, полагает он, всегда готовых смешаться с нашим братом, отдающих себя с этой целью на съедение, но в результате несчастных и размозженных, обращенных в ничто нашей персональной системой пищеварения. Он полагает, что в потустороннем мире наш и души питаются душами целых животных, чьи кладбища могут дать нам в этом определенные гарантии. Посему важно добиться спасения и для них — стократ повторенными погребальными церемониями, привносящими уверенность песнопениями: «Свин еси на небеси! Свин еси на небеси!» Для большинства из них самым надежным способом освящения представляется практикуемое в широких масштабах оскопление. Что может быть уклончивее, нежели вол, нежели каплун, какую должно это давать стоячую, точно туча, душу, в которой хорошо упокоиться между двумя ливнями.

— А душа крысы? — говорит король.

Он уже видит ее великую, громадную, искромсанную душу и самого Господа Бога в виде огромной, под стать Гаргантюа, крысы со всё более жадными зубами, что питается душами едва родившихся младенцев, умирающих на поле брани солдат, утрамбованных бомбами городов — и царит над миром.

КОРОЛЬ покровительствует искусствам, «Хороший живописец, — говорит он, — это аскет, тот, кто отказался от всего, от цветов, форм, пропорций и всё равно имеет что сказать, который пишет невесть чем и всем чем попало». Речь не о том, чтобы на манер бабочек или цветов передать цветом свет, а о том, чтобы, превзойдя свет в скорости, победив на его территории, заставить его освещать самое себя.

Последняя премированная им картина была скомпонована из фекальных масс: соломенная крыша постоялого двора из ячьего навоза, дым из конского, небо из ласточкиного помета, зерно, которое молодая женщина бросает курам, из кроличьих катышков, сама же молодка рельефно вылеплена из испражнений восьмилетней девочки. Когда сей опус представили королевскому взору, от него еще шел пар. Художник в своей утонченности заказал в Индии пластины из помета насекомых, переплетя волокна которых создал полотно для своей картины.

Король был очарован, наградил художника большим крестом ордена Петра Первого, своего злого гения, и снизошел в своей милости до того, что спросил, не хочет ли тот создать королевский портрет из королевского кала, что в конечном счете придало бы известную ценность этому произведению даже в чисто сувенирном измерении.

В РАСПОРЯЖЕНИИ короля когорты солдат-лунатиков, которые в лунную ночь автоматически встают, строятся в шеренги, с застывшим взором, выставив руки вперед, пересекают деревни и села, направляются к границе. Иногда они вторгаются, сея на своем пути панику, во вражеские края на немалое расстояние, их даже видели марширующими по Елисейским Полям иноземных столиц.

К несчастью, в отсутствие генерала и короля, каковой, будучи оповещен слишком поздно, не может за ними поспеть, их завоевания остаются чисто умозрительными — армии неутомимых ходоков возвращаются спустя несколько дней в родные пенаты и постели, не подозревая о свершенных давеча ратных подвигах.

СТОЛИЧНЫЕ красотки с некоторых пор жалуются, что король откровенно забросил их ради обители монашек-затворниц, мать-настоятельница которой, бывалая наставница, предоставляет ему юных послушниц.

Такие легкие, непринужденные ужины, которые после самых изысканных треволнений — нервных смешков, целомудренных румянцев — кончаются отвратительной откровенностью интимных отношении.

Тем, кому король сможет выказать в этот вечер благосклонность, для пущей пикантности выдаются крохотные полупрозрачные трусики, тогда как остальные сохраняют шершавый хлопок монастырского исподнего. Одно удовольствие видеть, как владыка задирает одну за другой длинные, чопорно накрахмаленные рясы, словно ныряющий в цветочные венчики шмель, чтобы проверить, на что имеет сегодня право. По монашеским воспоминаниям, а те, кто были тому свидетельницами, до сих пор не могут сдержать восхищения, он покусился на это правило один-единственный раз — ради настоятельницы, которой хотел публично оказать дань уважения.