Коль скоро мы доходим до этого пункта, неизбежно возникает вопрос: нельзя ли пойти еще дальше и вообще исключить существование из всего того, о чем в собственном смысле говорится, что оно есть. Господствующее здесь в языке смешение могло бы оправдать данный тезис и действительно оправдывает его, раз уж мы решили вернуться к исконному смыслу глагола exister и удерживаться в нем. То, что мы обычно именуем существованием, — это, как говорится, факт реального и самостоятельного бытия, независимого от нашего актуального или даже какого бы то ни было возможного познания. Таким образом, с точки зрения языкового употребления термины etre и exister могут (с необходимыми уточнениями) рассматриваться как практически равнозначные[1073]. Не так обстоит дело, когда мы пытаемся уточнить их, чтобы установить их строгий философский смысл. Как только мы ставим перед собой такую задачу, возникает необходимость вернуться к изначальному и ученому смыслу глагола exister, который в первую очередь означал, как мы уже видели, получение доступа к реальному бытию в силу некоторой причины — производящей или целевой. Но само бытие имеет совсем иной облик, и облик этот замечателен своим постоянством, ибо сохранился неизменным от Парменида и до наших дней. Бытие в абсолютном смысле есть то, что есть. Если же спросить, что именно оно есть, единственный возможный ответ гласит: оно есть то, что есть. Таким образом, бытие можно определить лишь как совершенное тождество с самим собой, и это тождество абсолютно исключает какую бы то ни было причастность бытия к тому, что не есть. «Бытие есть, небытия же нет», — говорил уже Парменид; а св. Бонавентура вновь сформулировал эту же мысль в более красочном виде: «Бытие полностью изгоняет небытие». В самом деле, мыслить одно — значит полностью изгнать из мышления другое. Более того, это значит вообще изгнать всё «иное», в любом смысле, ибо «иное» бытия есть то, что не есть: не-бытие, которое исключается бытием по определению. Наложить существенный запрет на «иное» — значит раз и навсегда поместить бытие вне всякого становления. Если бытие есть, и если оно есть то, что оно есть, оно не претерпевает изменений. Стать чем-то иным означало бы для него перестать быть. Вот почему мы и сегодня застаем бытие таким, каким оно впервые явилось более двадцати веков назад воображению греческого поэта и философа: совершенно однородной и неподвижной сферой, или — для чистого мышления, свободного от любых образов, — тем, что есть само-по-себе. Поскольку бытие есть чистое само-по-себе, оно есть; но коль скоро существование представляет собой тот производный способ бытия, который состоит в полагании себя вне своей причины, о чистом самом-по-себе нельзя сказать, что оно существует. Как бытие, оно стоит над существованием. Свободное от любых отношений, неумолимо замкнутое в своем сущностном аутизме, оно есть — и как раз поэтому не существует.

Таким образом, максимальное приближение к свидетельству сознания о существовании никоим образом не означает возврата к исконному и собственно философскому смыслу термина. Скорее это значит повернуться к нему спиной. Если следовать ученому словоупотреблению языка, существование оказывается своего рода болезнью бытия, продуктом его распада. По правде говоря, понятое таким образом существование есть настоящий онтологический скандал, абсолютно не имеющий оправдания в глазах разума. Само по себе чистое мышление никогда не помыслило бы его возможным. Вот почему везде, где это мышление констатирует эмпирическое наличие существования, с этим неотъемлемым от него непостижимым смешением тождественного и иного, оно отказывает ему в истинности. Если что и остается в сущем от бытия — это лишь остаточный продукт его радикальной дезэкзистенциализации. Напротив, в обиходном языке существование предстает как высшая точка, в которой бытие наконец вполне заслуживает своего имени, ибо оно в полном смысле слова есть. Мы уже неоднократно указывали на двусмысленность глагола быть, но теперь мы видим, что способ разрешения этой двусмысленности имеет решающее значение для онтологии в целом. Бытие не позволяет одновременно мыслить себя как есть и как то, что есть. Философская рефлексия не может иначе достигнуть конечной цели своего анализа реального, как только полагая бытие либо как существование, либо как сущность. Она не может мыслить его как одновременно и то, и другое — равноправно, изначально и само по себе. Если она уступает своей естественной склонности, тогда, по свидетельству истории философии, отождествляет бытие с сущностью; а если она отдает должное требованиям обыденного мышления, то прежде всего обращается к тому недолговечному до неуловимости элементу, который именуется существованием. Следовательно, такая философия обыденного сознания полагает в самое основание сущего существование — уже не существование, о котором говорят философы, но существование, как оно понимается в каждодневном — вернее, каждомоментном — языке. С точки зрения метафизика сущности позволительно сказать, что Бог не существует, так как Он есть; но с точки зрения языкового употребления это не только не позволительно, но абсурдно. Доказывать, что Бог существует, — значит доказывать, что он есть не только в качестве объекта мышления (как есть любая мыслимая сущность), но независимо от всякого актуального или возможного мышления. То же самое касается и предметов повседневного опыта. Разумеется, мы знаем, что все они имеют некое начало, откуда происходит их бытие; но когда мы говорим, что они существуют, то думаем не об этой их производности, а о том факте, что отныне, в силу самой этой производности, они наделены актуальным бытием, которое принадлежит им в собственном смысле и полагает каждый из них вне Ничто. Философская экзистенция полагает сущее вне его причины; существование, как его понимает обыденное сознание, полагает его вне Ничто. Таков, с этой последней точки зрения, непосредственный и подлинный смысл экзистенциального суждения: «х есть» означает прежде всего, что χ обладает этим свойством, которое всегда и везде кардинально противополагает его Ничто.

Правда, мы тем самым из одной трудности оказались вброшены в другую. Мыслить существование как противоположность Ничто — значит, по-видимому, допускать, что само Ничто мыслимо. Но уже давно было констатировано, что у нас нет какого-либо понятия Ничто. Не довольствуясь этой непосредственной очевидностью, некоторые философы посчитали нужным дать нам как бы коснуться ее пальцем. Как ни расценивать полезность такой попытки, вывод из нее остается неоспоримым: Ничто не поддается концептуализации. Философ, говорящий по-французски, никогда и не усомнился бы в этом: так как Ничто, rien, происходит от rem [винит, падеж от лат. res — вещь], т. е. нечто, то сказать, что χ η 'est rien — значит сказать, что χ не есть нечто. Так что мы не только не мыслим сущее посредством Ничто, но, скорее, Ничто мыслим посредством сущего. Согласимся с этим. Но и после того, как всё сказано, остается незатронутым вопрос: означает ли тот факт, что Ничто нельзя концептуализировать, что его нельзя мыслить?

Прежде всего ясно, что абсолютное Ничто вовсе не поддается концептуализации, по крайней мере в том смысле, что оно остается неопределенным. С этим утверждением соглашаются все философы — соглашаются, конечно, не чрезмерно, но чрезмерно легко. Когда начинаешь внимательнее вглядываться в их доводы, то довольно скоро убеждаешься, что для подавляющего большинства философов невозможность мыслить Ничто заключается на самом деле в невозможности его представить. Очевидно, что в этом смысле Ничто мыслить нельзя, и мы несомненно согласимся с утверждением Спенсера в «Основных началах» (ч. II, гл. 4), что невозможно вообразить несуществующее тело именно как несуществующее. Как только мы его себе представляем, мы его мыслим как существующее. Совершенно верно. Однако остается одно затруднение. Высказывание «x не существует» несомненно имеет смысл, причем отличный от смысла высказывания «х существует». Поэтому мы должны иметь возможность познать то самое, что не могли бы представить. Но так как представление остается для нас наиболее явным признаком акта познания, философы, как правило, эксплицируют наше понимание небытия некоторого сущего, подменяя представление об «ином» представлением о сущем, которое мыслится несуществующим.