— Да, это удивительно, — сказал Фируз из коридора. — У меня появилась теория, что язык создали дети. Не взрослые в эпоху детства человечества, а именно дети. Это они придумали слова, которыми пользуемся мы, взрослые. Ну посмотри, что за прелесть! У кого ты видел такого мальчика, а, дядя Сеймур?
Я мучительно пытался вспомнить номер: помнил две последние цифры, еще первую — два, и третью — ноль, а вот вторую — никак не мог вспомнить.
— Послушай, Семая, ты не помнишь, какую цифру сказала ты в тот вечер?
— В какой вечер?
Пришлось долго объяснять, пришлось выдержать целую лавину острот, предположений, намеков, ухмылок, шуток, и когда я был уже у порога, уже в пальто, услышал голос Семаи:
— Вспомнила: девять! Это номер моего троллейбуса.
— Алло. Здравствуйте, это я.
— Здравствуйте. Кто это?
— Вы уже забыли. Помните, я вам звонил? Три дня тому назад. Почти в это время.
— Но у вас был другой голос, — сказала она насмешливо. — Или это целый отряд одиноких друзей одного женившегося? Скрашиваете, так сказать, свое одиночество телефонными развлечениями.
Она умела говорить резко, но, к счастью, я вдруг догадался в чем дело, и быстро закрыл мембрану платком.
— Клянусь вам, это только я; наверное, в прошлый раз у меня был очень пьяный голос.
— Нет, вот точно такой, как сейчас. Просто мне показалось сперва, что это другой голос. — Она как-то облегченно засмеялась. — Итак, сегодня вы трезвы?
— Как стеклышко. И тем не менее мне очень хотелось позвонить вам. Я даже записал ваш телефон, на случай, если забуду.
— Хорошо, что вы позвонили, а то мне тоже сегодня грустно. У меня испортился приемник.
— Вы всегда так поздно ложитесь?
— Да, я до поздней ночи слушаю радио. А сегодня вот перегорел предохранитель, и я как без рук, сама не своя, просто места себе не нахожу.
В трубке я слышал (правда, издалека), как кто-то играет на пианино.
— Вы не любите отвечать на вопросы, но простите за нескромность: кто это играет в такое время?
— А-а… — Она засмеялась. — Это не у меня, у соседей. Такая настырная девочка, занимается до поздней ночи. Стены-то тонкие, от ее гамм можно с ума сойти. Когда у меня работает приемник, я хоть ее игру почти не замечаю.
— А что вы слушаете по радио?
— О, я обжила эфир, как свою комнату. Вот здесь ночной концерт… — Я как будто видел, как она сидит у приемника и водит пальцем по шкале. — Здесь какие-то отрывистые мелодии из-за океана. Вот здесь завывание бури, здесь речь на каком-то непонятном языке. А вот здесь шумный вечер: конферансье острит, я не понимаю слов, но все смеются, свистят, аплодируют, и мне становится тоже весело. Вот здесь всегда какая-нибудь интимная передача: мужчина и женщина говорят так тихо, почти полушепотом, я чувствую, как они прямо дышат в микрофон. Удивительная вещь радио. Как будто со мной в комнате весь ночной мир, ночное небо, полное мелодий, драм, самолетов.
— Самолетов? — переспросил я.
— Слышите? — сказала она, и я понял, что она замолчала, прислушиваясь.
И спустя немного я тоже услышал далекий гул самолета. «Интересно, пролетит ли он и над моим домом? — подумал я. — Интересно, где ее дом находится, в каком районе города?»
— Радио и самолеты чем-то очень близки, — сказала она, — Правда?
— Может быть, тем, что у них общее небо?
— Может быть, — сказала она и опять замолчала. Теперь в трубке не было гула самолета, лишь однообразно и назойливо звучали гаммы.
— Я все рассказываю, а вы молчите. Вы тоже мне что-нибудь расскажите.
И, чувствуя всю нелепость ситуации и тем не менее будучи не в силах уйти от вдруг появившегося желания, я выложил незнакомому мне человеку все свои неприятности по работе и то, как мне с каждым днем труднее находить общий язык со своим ближайшим другом Фирузом, и то, за что я не люблю своего научного руководителя, и все то, что я сказал ему сегодня на обсуждении, и еще многое другое.
Потом я как-то опомнился и быстро, быть может, даже слишком поспешно, распрощался с ней.
Я шел к себе домой и думал о том, что никто не поверит тому, что случилось. И в самом деле — нелепо делиться самыми сокровенными мыслями с человеком, о котором буквально ничего не знаешь. Разве только то, что она по ночам любит слушать радио, а ее соседка до глубокой ночи разучивает гаммы.
Один из персонажей этого рассказа — телефон. И мне хотелось бы набросать несколько штрихов к его образу.
В последнее время я часто думал о телефонах, они для меня стали каждый на свое лицо. В кабинете руководителя нашей лаборатории стоит черный телефон, и каждый раз, когда я смотрел на него (на телефон, а не на руководителя), я не мог освободиться от ощущения, что его шнур — это бикфордов шнур.
Когда я видел испуганные, вечно беспокойные глаза нашего руководителя, то, как он сидит на своем кресле, словно на иголках и вздрагивает от каждого звонка, я чувствовал, что для него этот черный аппарат — это мина, которую поставили в его кабинете на тумбочку. Она может в любую минуту взорваться дурным известием: могут позвонить и сообщить ему, что он снят с работы или что от него ушла жена.
А в канцелярии нашей стоял телефон без диска — с опечатанным диском, — как машина без колес, как письмо без адреса: он был беспомощен и казался мне символом зависимости и бессилия — тебе могут позвонить, но ты не можешь. И этому виду телефонов я противопоставлял телефоны-автоматы, которые олицетворяли, на мой взгляд, идею безнаказанности, безответственности — можешь позвонить и сказать все что угодно, тебе же не могут позвонить и ответить.
Но никогда я так горько не жалел, что у меня дома нет телефона, и я как скупой рыцарь откладывал все попадающиеся мне двухкопеечные в левый карман пиджака, отнимая их у знакомых, разменивая другие деньги на двухкопеечные во всех магазинах, будках и киосках.
Я звонил ей теперь почти каждую ночь и по какой-то установившейся традиции — в позднее время.
И эти разговоры с их нудным аккомпанементом разучиваемых гамм, с паузами, заполненными гулом самолетов и еле слышным дыханием приемника где-то в фоне, с ее чуть усталым, чуть ироничным голосом уже входили, как привычка и необходимость, в мою жизнь. И я узнавал о ней все больше, хотя все еще ничтожно мало.
Я узнал, что зовут ее Медина, что живет она одна, что у нее карие глаза и туфли 35-го размера. Вот и все, собственно, что я знал о ней.
— Сколько вам лет? — спросил я ее однажды.
— О, я глубокая старушка, у меня внуки и внучки, — сказала она.
И я прекрасно ощутил по ее молодому голосу, что она мистифицирует меня, понял и другое: ей не хочется говорить ни о своем возрасте, ни о своей работе, ни о своем, так сказать, семейном положении. Обо всем этом она не спрашивала и меня, хотя уже знала, что мне 29 лет, что я не женат, живу с мамой и работаю в научном учреждении. Не знала она только моего подлинного имени, так как, включившись в ее игру, я назвал совершенно другое имя — Рустам, а может быть, и ее звали не Мединой.
— Когда же мы с вами встретимся?
— А зачем? — сказала она. — Нам и так хорошо. Не знаю, как вы, а в мою жизнь эти звонки внесли что-то очень важное. Мне приятно, что я в какие-то часы жду звонка человека, с которым я могу делиться, потому что я совсем его не знаю, ни разу не видела и даже не могу представить себе, и он тоже может делиться со мной, так как тоже не имеет ни малейшего представления обо мне. Встретимся, разочаруемся друг в друге, и все пройдет. И если даже не разочаруемся, это будет что-то совсем другое, банальное и обычное. Давайте сохраним наши отношения в такой форме. Уверяю вас, это будет гораздо интереснее. Расскажите лучше, как у вас там на работе. Все уладилось?
— Я подал заявление об уходе.
— А куда вы пойдете?
— Еще не знаю, а что вы посоветуете?
Она не ответила, и я услышал гул самолета.
Мы встречали Новый год у Фируза. Пришли и новобрачные Расим и Фарида. Без десяти двенадцать мы сели за стол, виртуозно накрытый женой Фируза при участии всех других жен. Я пришел позже всех. Было очень холодно, и после снежной и метельной улицы как-то особенно приятно было чувствовать свет и тепло домашнего очага.
