Меня подозвал Дурсун-киши:

— Я благодарен тебе, ты сегодня как волчок крутишься!

Нашел с чем сравнить. Я было обиделся — ведь для его же внучки стараюсь!.. А он, не уловив моего состояния, добавил:

— Как покрутишь, так и крутится…

Кого крутят, кто крутит? При чем тут волчок?..

А вот спросить бы его, знает ли он Ольгу Васильевну!

Дурсун-киши удивленно уставится на меня… «Ну, Олю!» — добавлю я. Вспомнит обо всем и языка лишится старик. «То-то!..»

Но мне некогда — у ворот появились гитаристы и ударник, и мое трио тут же перестало играть. Назревал новый разговор, и он требовал моего присутствия.

Квартет занял свое место во дворе, электроорганист и гитара-бас протянули в окно удлиненный шнур с тройником, и зазвучали эстрадные ритмы.

Предводительствуемые бородачом, мы с братом вышли в тупичок. Заспешил к нам и жених.

— Рассчитаемся!

В тоне кларнетиста звучала угроза.

— Посидите еще, поиграйте, куда вы так рано?

Жениху полагалось быть гостеприимным.

— Или мой кларнет, или его сундук! — Кларнетист имел в виду электроорганолу.

— Ей-богу, напрасно уходите. Свадьба только разгорается, будет и шабаш…

Кларнетист грубо оборвал меня:

— Эти сказки мы уже слышали, вранье все!

— Дорогой, нельзя ли повежливей? — не стерпел я, но жених слегка отстранил меня рукой и полез в карман. Сверх условленной суммы он отдал кларнетисту еще десятку.

— Как? И это все?.. Ай, народ, ай, мусульмане, ай, жених! Это же грабеж!

— Тихо, чего ты расшумелся?! — Я грудью пошел на него, но жених спиной загородил меня и, не говоря ни слова, вытащил бумажник и припечатал ладонь кларнетиста еще одной десяткой.

Высокие трели певца заполнили тупичок. И тут случилось то, чего я никак не ожидал: кларнетист спрятал деньги и с болью, будто ему нанесли смертельную обиду, выпалил:

— Раз так, мы остаемся! Назло ему! — Он показал на меня. — Назло квартету! — Он указал в сторону двора. — Никому не дадим играть! Где сидели, там и сядем! Мой кларнет еще не умер, чтобы какой-то… — Он еще говорил, но голос его пропал в гуле во всю мощь звучавших инструментов. Только борода тряслась, выдавая рассерженность, и в глазах сверкало возмущение.

Я мог вообразить что угодно, но только не это: трио само, добровольно, без дополнительной платы согласилось играть на свадьбе! Мы вернулись, народ зааплодировал — то ли трио, то ли певцу, взявшему высокую ноту.

И началось такое, чего не видывала ни одна свадьба, — восточные инструменты перемешались с западными, гитара-бас стала конкурировать с зурной.

Дурсун-киши вышел на середину двора и, торжественно вздернув руку, приготовился к танцу с матерью жениха. Умолкли на миг и трио, и квартет.

— Играйте восточный танец! — сказал дед невесты и вытащил из кармана трешку. Оказывается, он слышал, как мы пререкались с барабанщиком насчет шабаша. Толстяк, увидев в его руке деньги, ударил невпопад в барабан, зурнач дунул изо всех щек в свою зурну, и лишь благоразумный кларнет, нащупав верную ноту, повел за собой трио, — полилась плавная мелодия танца. К трио незаметно подключился и квартет, в такт захлопали ладоши, Дурсун-киши и будущая свекровь его внучки Алтун-ханум пошли по танцевальному кругу. К ним потянулись деньги, и меж пальцев рук танцующих заторчали, мешая друг другу, но мирно уживаясь, на радость музыкантам, бумажки — зеленые, синие и даже одна красная. Почти каждый внес свою долю, хотя, как я слышал, Ламия возражала против шабаша.

Танец кончился, Дурсун-киши протянул деньги барабанщику, а Алтун-ханум отдала свой сбор певцу, руководителю с квартетом. Шабаш больше не повторился, но он примирил трио с квартетом.

Вот это свадьба! То попадаешь в Европу, то оказываешься в Азии, то будоражит Запад, то погружает в сонную негу Восток. Равной этой свадьбе не было и вряд ли когда-нибудь будет. Могло показаться, что именно так и задумано ее музыкальное сопровождение. Гнев кларнетиста одарил гуляющих на свадьбе неожиданной радостью. То врозь играли, то вместе. Но чаще восточное трио вело за собой эстрадный квартет. Что до меня, лучшей музыки, чем звуки электроорганолы, не слышал. Божественный инструмент! Ах, какие звуки! Будто из глубин вселенной, с неизвестной планеты. И как играл, бестия! Знал я его, электроорганиста. Звали его Ягненком — за курчавые волосы. Прежде он шлялся по улицам без определенных занятий, часто подолгу торчал на углу, вежливый такой, с каждым норовил поздороваться; постоит поболтает, потом куда-то исчез, все о нем забыли, и вот тебе, человеком стал, на редком инструменте играет!..

Вдруг я ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Резко повернулся и гляжу — на меня Ламия смотрит. И так она похожа на ту Ламию, другую, что сон вспомнился. Мурашки по спине пробежали. Глупые мысли! Снова с опаской поднял глаза, но Ламия уже отвела свой взгляд и о чем-то увлеченно шепталась с Поладом.

Свадьба разгорелась вовсю, я свой долг выполнил, и меня нестерпимо потянуло в Москву, захотелось немедленно увидеть Лину, услышать ее шепот. Глянул на часы — три часа ночи. Можно еще успеть на первый рейс. Но если только немедленно встану. Через силу поднялся, преодолевая чье-то сопротивление, незаметно прокрался к выходу и — прямо домой, за вещами.

Я летел.

9

…Да прильну я к тебе, да обовьюсь вокруг тебя!.. Губы застонут, плечи заплачут, руки взлетят… Из народного сказания

Когда я вышел из лифта, глазам не поверил, протер их: у моей двери стояла Лина и звонила в пустую квартиру. Увидев меня, она ладонью закрыла мои уста и шепнула затем: «Молчи!»

Открыл дверь, впустил Лину и в ту же минуту позвонил хозяину, чтоб узнать о его дальнейших планах на квартиру. Он, оказывается, и не подозревал о моем неожиданном отъезде, и я не стал ни о чем рассказывать.

Радуясь встрече, я подхватил Лину, такую легкую, и закружил ее. Стены поплыли перед глазами.

Я горел, как во сне, таком далеком и нереальном…

— Куда ты сбежал?

— Улетел в Баку.

— Что за ерунда?

— Почему?

— Может, звонили, поэтому?

— А ты откуда знаешь?

— Как же мне не знать? Ведь я сама звонила тебе!

— Ты?!

— Ночью вдруг проснулась и так захотелось тебя услышать, что на цыпочках подошла к телефону и набрала номер. Как услышала твой голос, поверила, что ты — есть и балкон не приснился, и так хорошо мне стало… Но тут проснулся муж, и я повесила трубку.

— Но я слышал, как в трубке говорили.

— Что?

— Сказали: «Линия испорчена».

— Ну да, я повесила трубку, а мужу сказала, что звонил междугородный, а линия почему-то испорчена.

— Сначала сказала, а потом повесила.

— Нет, я положила трубку, а сказала потом.

— Но я собственными ушами слышал: «Линия испорчена». И так забеспокоился, что позвонил домой в Баку.

— И улетел в Баку? А я тут переживаю…

Я и не предполагал, что ее чувства ко мне так глубоки. Какова она и каков я! И снова волчком завертелась земля, и кровь потекла густая, как нефть. И тяжелая-тяжелая…

— Если мы расстанемся, что ты сделаешь? — вдруг спросила она.

— Почему мы должны расставаться?

— А если?

— Что, по-твоему, я должен сделать?

— Ну… — задумалась.

Вижу, слово ищет, и я ей на помощь:

— Хочешь спросить, сожгу ли я себя?

— Ну, допустим! Сожжешь ли?

Сам же подсказал, самому же и смешно:

— Ай да Лина!.. — Смеюсь, обнял ее за плечо, притягиваю к себе, чтобы поймать губы, но она вдруг вывернулась. Я даже обиделся.

— И не заплачу! — сказал я.

— Найдешь другую? — В голосе Лины прозвучал упрек.

«Не будь дураком! — сказал я себе. — За что ты ее обижаешь? Она пришла, ничего ей от тебя не нужно, щедра, красива, вся создана для любви, для ласки, и ты к ней тянешься… Зазнаешься! Грубишь! Имеешь наглость еще обижаться!»