В третьем часу, прежде чем звонить по автомату, зашел в кондитерский магазин. И как раз торговали индийским и цейлонским чаем. Опустевший портфель снова разбух.
И с автоматом мне повезло. Почти никого. Позвонил в Баку, директора на месте не оказалось, говорил с заместителем Мир-Мехти, неизвестно за что прозванным Святым. Но ничего путного из его советов мне уразуметь не удалось. Святой твердил лишь одно: возвращайся, посоветуемся, найдем нужным — снова пошлем… Глазок автомата показывал ноль, я не опустил следующую пятнадцатикопеечную, и разговор наш прервался. Возвращаться не хотелось. Бестолковый телефонный разговор заметно испортил мне настроение. Я вышел из кабины и вдруг вспомнил о вчерашнем телефонном звонке. Кто же это мог быть? Дурные предчувствия стали одолевать, волнение перешло в беспокойство. Кто-то словно подсказал: «Позвони матери!» Я наполнил ладонь пятнадцатикопеечными монетами, пришлось стать в очередь — народ набежал. Медленно тянулось время. А я разволновался не на шутку. Я думал о матери. Когда я уезжал, она жаловалась на сердце… Воображение рисовало мрачные картины, бог знает что мне мерещилось!.. Подошла моя очередь.
В трубке я почему-то услышал голос брата, а не матери. В груди похолодело. «Почему он у нас, а не у себя дома?!»
«Асаф? Ты?! А где мама?»
«Мама… — и умолк. — А что случилось?»
«Где мама?» — крикнул я в трубку.
«Почему кричишь, что случилось?»
«Беспокоюсь!»
«Слава богу! — взорвался брат. — Ты человек или кто? Вчера весь день о тебе говорили. То и дело мама о тебе спрашивала…»
«А что с мамой?»
«Ничего… Почему ты не звонил?»
«Вот и звоню».
«Не мог сразу позвонить?»
«Но что случилось, Асаф?»
«Ничего… Мама весь день тебя вспоминала, даже велела, чтобы я узнал номер твоего телефона. Я обзвонил всех…»
«И узнал?»
«А как же? Узнаешь!..»
«Кто сказал?»
«Мать же беспокоится!»
«Но что случилось?»
«А что еще должно случиться?» — он умолк.
«Алло! Алло! Асаф! Почему ты молчишь? — Подряд я пустил в автомат три монеты. — Алло!»
«Не кричи, я слышу тебя».
«Ты не договорил. Что же все-таки случилось?»
«Я же тебе говорю, ничего! Ты не беспокойся, заканчивай свои дела и возвращайся… Ей-богу, ничего не случилось», — старался он меня успокоить.
А я все больше волновался, чувствуя, что брат от меня что-то скрывает. Но что?
«Скажешь ты, наконец?»
«Вчера мама все о тебе говорила».
«А скоро она придет?» — спросил я, чтобы услышать нечто конкретное.
«Не знаю… — сказал он уклончиво. — По-моему, придет поздно. — Он явно уходил от прямого ответа. — Больше не звони. Я скажу, что мы с тобой поговорили…»
Ничего себе — успокоил, называется!
«Может, завтра мне выехать?»
«Как хочешь…»
«Ты что-то скрываешь, а у меня сердце разрывается от беспокойства!»
«Я же тебе говорю, что ничего не случилось, ничего!»
В общем, говорили долго, но ничего толком я не узнал. Наверняка что-то случилось. Тянул, уклонялся. И почему она должна поздно приходить домой? Где ей задерживаться? Почему мне больше не звонить? Ничего не понимаю! Дверь кабины отворилась.
— Товарищ, ну сколько можно попусту разговаривать? Имейте совесть! — на меня сердито смотрел старик. С седой бородкой. Молодому бы я ответил, а что со старого человека возьмешь? Я вышел и, поставив свой портфель на стул, вытер пот со лба.
Голова разболелась. Нет, определенно что-то случилось, скрывают от меня. И сомнений быть не может!
Был пятый час.
6
Как осилите вы те высокие горы?
Те высокие, остроконечные горы?
Те высокие, снежноголовые горы?.. Из народного сказания
Очнулся я у кассы Аэрофлота, и народу — никого. Я машинально спросил, есть ли билеты.
— На завтра?
— Нет, на сегодня.
Не знаю, как эти слова вырвались у меня, но я сказал так решительно, что кассирша не смогла отказать мне, все же нашла один билет. На вечерний рейс.
Было без пяти пять.
Я взял такси, заехал домой, быстро собрал вещи и на этой же машине поехал на аэродром. Меня словно торопили.
И лишь в самолете я вспомнил о свидании. Не суждено, значит.
Закрыв глаза, я впал в забытье. Гул моторов клонил ко сну. Вдруг я вздрогнул: ключи! У меня в кармане остались ключи от квартиры! И расплатиться забыл. Надо дать телеграмму. Заплачу в следующий свой приезд. И командировочное удостоверение пошлю по почте, чтоб отметили и прислали.
Впереди плакал ребенок, и матери никак не удавалось его успокоить. Она вся извелась, волосы прилипли к ее потному лбу, щеки пылали. С чего бы ему плакать? Уж не заключен ли какой смысл в его слезах? Вот и сосед мой, здоровенный верзила, обросший жесткой щетиной, — чуть что, качнет или тряхнет, душа в пятки и с губ срывается молитва: «О аллах, сохрани нас, рабов верных! Да ослепнет тот, кто не верует в твою мощь!»
Бесили меня его глупые причитания. Сидит, крепко прижав к груди черный плоский чемоданчик, расстаться с ним боится. Уж не набит ли деньгами? Приехал, распродал свои цветы, набил чемоданчик и трясется над ним… И я набит мрачными предчувствиями, и мне не легче. Время от времени сосед причитает: «О аллах!..» Уж не знак ли чего?
Когда самолет пошел на посадку и зажглось табло, в глазах соседа забегал испуг. «Не бойся, — я ему, — аллах милостив!» А он смотрит на меня недоуменно, смысл моих слов до него не доходит, и от щетины лицо его кажется неумытым, покрытым засохшей глиной.
Чем ближе к цели, тем, странно, спокойнее становилось на душе. А когда увидел огни города, и вовсе успокоился, уверенный в том, что ничего с моими не случилось, что мать жива и здорова и что зря я поторопился. Надо же было так глупо сорваться!.. Не обижайся, милая, загорятся над нами яркие звезды!.. А каков гипнотизер! Далеко меня забросил, и не дотянешься!..
Была полночь, когда я постучался в окно. Вскоре в комнате зажегся свет, и немного погодя отворилась дверь. Я вздрогнул — у порога стоял Асаф.
— А говорил, что приедешь завтра… — он зевнул.
— Где мама?
Я был так взволнован, что брат удивленно заморгал глазами, а потом вдруг понял мое состояние и заспешил улыбнуться:
— Все в порядке, успокойся, она у Дурсун-киши.
— У Дурсун-киши?! И так поздно? — Я оторопел.
— Что ты от каждого слова вздрагиваешь?
Пройдя в комнату, Асаф лег на диван и натянул на голову одеяло.
— Ты же видишь, что я взволнован! — Я поставил портфель на пол и сел на краешек дивана.
— Завтра свадьба Ламии.
Как ужаленный я подскочил:
— Ламии?! — Я впился глазами в брата, Асаф аж привстал на диване.
— Что ты кричишь? Спятил, что ли? Ламию не знаешь? Свадьба внучки Дурсун-киши, маму пригласили, чтоб помогла испечь сладости и сварить плов.
Внутри заклокотало от смеха. Такой хохот разобрал, что еле остановился. Брат подозрительно смотрел на меня.
«А я-то думал!.. Ну и память!» Я и забыл, что внучку Дурсун-киши зовут Ламией, в честь сестры деда. А мать, уходя к ним, велела брату ночевать у нас, она не любила, когда дом пустовал.
Смех сменился гневом:
— Какой же ты бессердечный, Асаф! Ты не мог мне сказать об этом, когда я сегодня звонил тебе?
— А с чего ты таким неженкой стал? Что ни скажу тебе — все не так! То кричишь, то хохочешь! Нервы тебе подлечить надо, видно, работаешь много. — Асаф натянул на голову одеяло и повернулся к стене.
«Да, ты прав, — подумал я. — Но если бы ты знал, до чего странно устроен мир! Прошлой ночью я тоже гулял то ли на свадьбе, то ли на поминках. И звезды ярко горели, и о Дурсуне говорили, и Ламию вспоминали…» Брат спал, а я сидел на краешке дивана, приходил в себя, успокаивался.
…Утром я сел в свой недавно купленный красный «Запорожец», отвез Асафа на работу, а сам поехал прямо на завод.
На заводе сначала вроде остались довольны моей командировкой. Директор наш, Нияз-муэллим, даже растрогался, когда я рассказал о встрече с его учителем. «Пал Палыч — исключительный человек! Второго такого не было и нет на свете!» — сказал он. Но последующие мои известия попортили ему настроение: «Напрасно ты вернулся. Ведь мы дали слово. Мы не можем приостанавливать работу. Мы вложили в это дело уйму денег, это же народные деньги, пойми! Что это вдруг ни с того ни с сего так много недостатков обнаружено в системе, которая прошла испытание. Хоть бы акт привез!.. Нет, не вовремя ты вернулся. И кто тебе подал такую глупейшую мысль?!»
