«В лесу ты либо охотник, либо добыча», – так всегда говорил Антону его дед.

Юноша, чьё дежурство в лагере выпало на глубокую ночь, вперил усталый взгляд в рыжие всполохи костра и никак не мог определить свою роль в сложившейся ситуации.

На охотника Антон не смахивал, а вот лес – совсем другое дело. Тот, как никто другой, был настоящим первобытным хищником: чёрный еловый бор – косматая, покрытая вековой корой морда; мох – щетина на ней; руки – живые корни, а болота – его рокочущее чрево. Каждый ночной звук, будь то упавшая ветка или беспокойный крик одинокой птицы, подкидывал в топку разыгравшегося воображения парня очередную охапку поленьев. Если болота и вправду были чревом, то тогда Антон был где-то на полпути к выходу из прямой кишки.

Ситуация ещё не была патовой, но внутренний голос подсказывал, что самое время начать бить в набат. Они заблудились. Если даже Вано – самый матёрый походник – признал это, значит, можно смело, как он выразился, «звонить ментам».

Антон подбросил в огонь беремя с вечера заготовленного хвороста, затем – пару веток потолще, и укрыл еле горящий костёр двумя свежесрубленными еловыми лапами. Ночную тишину, нарушаемую нечеловеческим храпом, доносившимся из одной из палаток, разорвал пулемётный треск хвои. Ель, шипя смолой, мгновенно вспыхнула, словно вымоченная в бензине пакля. Яркие всполохи выхватили из тьмы две камуфляжные палатки, стоявшие поодаль. Из одной из них доносились влажные, каркающие звуки неровного храпа.

«Живой человек так не может», – подумал Антон.

Утробные звуки, приглушаемые плотным тарпаули́ном палатки, были сродни горловому пению якутского шамана, которому перерезали горло прямо во время камланий. Храп принадлежал Вано – виновнику торжества. Ванька, конечно, никого не тянул за шиворот, но и пугой никого не гнал: все присоединились к ежегодной Ваниной вылазке на свой страх и риск. В прошлом году – поход на какое-то поместье забытой польской диаспоры; в позапрошлом – поиск озерца, исчезнувшего с топографических карт ещё до рождения Антона. Этим летом выбор пал на заброшенную со времён Второй мировой деревушку, затерявшуюся среди одичавших Верлио́ковых болот.

Антон сел на свой рюкзак, укутался в клетчатый плед, закурил. Где-то тревожно закричала неясыть. Рука непроизвольно скользнула к топорищу.

«На месте. Главное – костёр не просрать», – выдохнул Антон.

Идти за дровами в чёрную пасть леса совсем не хотелось.

Из второй палатки, окраса «Снежный барс», доносилось тонкое сопение, перемежающееся жалобным поскуливанием. Очевидно, Алёнке – пассии Антона – снился кошмар. Беспокойно спящая девушка лягалась во сне.

Алёна взяла эту палатку на прокат в местных «Спорттоварах» и с тех пор узнала о себе много нового, в том числе и от Вани – неофициального «лидера экспедиции». Этот титул, конечно, ему никто торжественно не присваивал, но все, включая вечно недовольного Толика, принявшего храп-вахту от Вано, видели в нём этакого «батю».

***

– «Снежный барс?» Серьёзно? – спросил Алёнку Вано, когда помогал пристёгивать палатку к её потрёпанному рюкзаку. – Ты что, на Холатчахль собралась?

На лбу девушки выступили бисеринки пота то ли от июльского зноя, то ли от смущения. Скулы обдало жаром.

– Там только такая была. Последняя.

– А если бы розовая была? – съязвил Толик и, не вынимая сигарету из губ, расплылся в улыбке.

– Розовых не бывает, – буркнула Алёна, затягивая потуже золотисто-пшеничный хвост на затылке. – Как будто цвет важен?

Алёна застегнула карабин под грудью, сдула с глаз непослушную прядь.

– Видишь ли, Алёнка, – начал Вано. – Цвет-то, конечно, не то чтобы критичен, но мы не на шашлыки собрались. И чем меньше внимания мы к себе привлечём – тем лучше для нас же.

– Внимание? Чьё? Где? На болотах? – вступился за свою девушку Антон.

– Мы ведь не только в глуши ночевать будем, – парировала брата Юля – жена Толика. – А до болот ещё дойти нужно.

Антон замялся и почесал еле проклёвывающуюся, куцую бородку.

– А молодёжь знает первое правило ночлега в походах? – произнёс Толик, передавая жене бутылку с водой.

Вопрос был явно с подвохом и адресован и без того раскрасневшейся Алёне. Толик, ухмыляясь, сверлил смущённую девушку взглядом.

– Началось! – Юля, закатив глаза и тяжко выдохнув, спрятала бутылку в рюкзак.

Антон с Алёной переглянулись, подбирая в уме подходящие варианты ответа. Толик, казалось, и не ждал услышать правильный. Он слегка наклонился вперёд, упёрся одной рукой в колено и, жестикулируя сигаретой у лица девушки, словно пытаясь затушить окурок о невидимую стену, выдал:

– Ночуй. Как. Можно. Дальше. От. Населённых. Пунктов, – властным голосом произнёс он.

– А почему-у? – задал вопрос на окончательную засыпку Ваня и расплылся в ехидной улыбке.

Алёна пожала плечами.

– Потому что бояться нужно не зверя, а человека, – без тени улыбки произнёс Толик.

– Параноик грёбаный! – не выдержала Юля.

Толик, пропустив мимо ушей слова жены, продолжил:

– Вот я в ваши годы…

– Какие твои годы? Не будь говном! – встряла Юля и с сардонической улыбкой толкнула мужа в плечо. – И без тебя душно. Отстань от молодёжи.

– А вот Хемингуэй писал, – дополнил Ваня, – что нет охоты лучше, чем охота на человека…

– Ещё один параноик, – буркнула Юля, забрасывая рюкзак на плечо.

–…и тот, кто её познал, – не унимался Ваня, – никогда не сможет полюбить ничего другого. Как-то так.

Антон с Алёной переглянулись. Холодный комок застрял у девушки в горле. Крайне тревожно было услышать подобное от бородатого тридцати трёх летнего мужика, одетого в камуфляжные штаны и советскую, песочного окраса, куртку из стройотряда. Голенища плотно обвивала шнуровка потёртых армейских ботинок. Ваня походил на карикатурного лесника-пьяницу. Почувствовав неловкость за сказанное, Вано достал из нагрудного кармана мятную конфетку и протянул её Алёне.

– Но вам, детишки, не о чем беспокоиться, пока с вами дядя Ваня, – улыбнулся он волосатым ртом. Зубов не было видно из-за густых, вислых усов. В бороде виднелась редкая седина. – Сколько тебе? Четырнадцать?

Алёна побагровела:

– Двадцать три! И что значит это твоё «ничего не сможет полюбить»? А как же секс?

– Ничего, детишки. Абсолютно ничего! – хохотал навьюченный Ваня, тащась позади влюблённых студентов. Он дёрнул Алёну за собранные в хвост волосы, призывая ускорить шаг.

«Ну и детки пошли», – подумал Вано.

***

Из воспоминаний Антона вырвал такой естественный для лесных дебрей, но такой тревожный звук. Звук, который он так боялся услышать.

В метрах пяти от лагеря, там, где опушку отсекала от леса стена можжевельника, что-то сновало в темноте. Ночного гостя выдал предательский хруст опада, впившийся в уши Антона дюжиной иголок. Вспотевшая ладонь упала на топорище, но повернуться к источнику шума у парня не хватало духа.

Треск повторился. Что бы не находилось по ту сторону можжевеловых зарослей, оно явно не чувствовало в Антоне угрозы. К хрусту сухих веток добавились несколько новых звуков: влажный скрежет земли и чавканье прелой прошлогодней листвы сопровождались тяжёлым сопением. Кто-то рылся в лесной подстилке. В беспорядочной возне изредка различалось бурлящее похрюкивание.

«Твою мать, – подумал Антон, – кабаны».

В неведении парень чувствовал себя намного спокойнее. Теперь, зная врага в лыч и вспомнив о том, что пишут о секачах в Интернете, Антон чувствовал себя аперитивом перед страшным пиром. В голове непроизвольно всплывали кадры из фильма о Лектере.

Может быть, нужно было зарыть те банки из-под тушёнки, как настрого наказал Ваня? Или хотя бы обжечь в костре? Вместо этого Антон, игнорируя наставления товарища, швырнул их в лес, насколько хватило силы.