Динь-дон, динь-дон

Слушай колокольный звон

Заберись в свою постель

И захлопни крепко дверь.

Динь-дон, динь-дон

Прячься или выйди вон…

I

Все случилось в воскресенье. В самый священный день недели, когда все, и девушки, и наставницы, и слуги собирались в нашей маленькой церквушке на границе леса и слушали проповеди святого отца о благости и спасении. В день, когда все молились до тех пор, пока солнце не заливало ярким слепящим светом белые каменные стены и мерцания свечей становилось не видно. Сегодня мы тоже будем молиться. Вот только по другому поводу.

Нас долго не выпускали из спальни. Мы сидели на своих кроватях, испуганно перешептываясь и поглядывая на пустующую кровать Мэй. Незаправленную кровать. Со смятыми простынями, отброшенным тонким одеялом и маленькой подушкой, повисшей на самом краю. Но никто не подошел ее поправить. Никто не хотел прикасаться к кровати мертвеца.

Несмотря на вечный холод, царивший во всем пансионе, комната казалась душной. Корсет больно впивался мне в ребра и мешал сделать полный вдох. Никогда еще он не казался мне таким плотным, таким душащим, таким… ненужным. Глупая, глупая вещь! И глупо думать о нем так усердно, когда прямо под нами, на холодном каменном полу кухни лежит окровавленная Мэй.

Никто не знает, что я ее видела. Никто не знает, что я встаю раньше всех девушек, не дожидаясь утреннего звона, и пробираюсь на леденящий утренний воздух. В ранние часы все кажется тихим и серым, тяжелый аромат леса становится сильнее, а по земле ползут призрачные щупальца тумана. Прекрасное время, чтобы подумать и побыть в одиночестве, ведь одиночество для нас – это непомерная роскошь.

Сегодня я выбралась из кровати еще затемно. За окном густела ночь, откуда-то издалека доносился ровный перестук колес и низкий гудок поезда. Говорят, он такой длинный и быстрый, что его можно принять за ожившее чудовище. Хотела бы я однажды на него посмотреть. На поезд, конечно, а не на настоящего монстра. Их нам хватает и здесь.

Я опустила босые ноги на каменный пол, и ступни тут же пронзила боль от ледяного холода. Я поморщилась, но все равно поднялась и прошлась до окна, стараясь вынести это жжение. Боль и смирение – это путь к благости.

Я осторожно выглянула в окно и пригляделась. Вокруг было тихо и пусто – ни в главном доме, ни в жилище священника не горело ни одного окошка. Чуть дальше белела в темноте одинокая церковь, такая же тонущая во мраке и одинокая, а за ней… чернела неподвижная полоса густого леса. Нам запрещалось приближаться к нему, не то что заходить на тропинку. Говорили, там живут монстры, лесные чудовища или темные духи, которые могут высосать твою душу. Глупости, по-моему. Зачем строить пансион в таком месте? Не думают же они, что милый отец Генри сможет отогнать такое зло своими молитвами? Он и на нас-то глаза поднять боится.

Но все же мы никогда не заходили в лес. И без страшных историй он выглядит довольно жутко. Густой, плотный, темный, корни торчат из земли, словно чьи-то сплетенные пальцы. Около него всегда тихо, ни птички не слышно, словно внутри там все мертво. И только одна тропинка витиевато скользит от кромки леса в самую чащу. Не заросшая травой, не обхоженная людьми или животными, красная от глины и песка. Словно чей-то язык, высунутый из глубин леса. Язык мерзкий, зараженный, сплошь и рядом покрытый жирными от какой-то гнили ухабами.

Раньше, стоило наставницам отвернуться, мы частенько играли возле этой тропы. Становились по очереди на самый краешек, поворачивались спиной к лесу, раскинув руки, и считали, сколько времени каждая из нас сможет так простоять. Пытались взрастить в себе смелость.

Пока стоишь там, прислушиваясь к несуществующим звукам за своей спиной, весь станешь мокрым от пота, руки и ноги похолодеют, по затылку побегут мурашки, и корсет будто сильнее вгрызется в тело, мешая сделать короткие рваные вдохи. И клянусь, в такой момент кажется, что позади раздаются шаги, что кто-то тяжело вздыхает и шепчет твое имя. А однажды я даже ощутила прикосновение к своей шее. Никто, конечно, мне не поверил, да и я сама, признаться, вскоре сочла это проделками своего страха.

Мы с Мэй всегда держались дольше всех. А теперь ее не стало.

Я стояла у окна очень долго, разглядывая черный и неподвижный лес за окном и красную, даже во мраке ночи, вьющуюся тропу. Как давно мы уже не играли… Мы повзрослели, и страх отчего-то стал сильнее.

Когда на мое лицо упали первые лучи света, я встрепенулась и тихонько выскользнула из комнаты. Босиком и в одной ночной рубашке. Я на цыпочках пробралась мимо спален наставниц и мимо храпящей в глубоком кресле старой няньки, единственной заботой которой было следить за нашей комнатой. Перед ней можно было справлять бал, она и то бы не проснулась.

На первом этаже было еще холоднее. В дальних комнатах уже копошились слуги, стараясь не разбудить своими хлопотами хозяек. Из парадного холла виднелась длинная зала и широкий каменный камин, в котором слабо поблескивал огонь. Сегодня его зажгли чуть ярче, значит, скоро ударят первые морозы.

Я замерла в нерешительности. На этот раз я вышла слишком поздно и рисковала попасться на глаза. Слуги не пожалеют, все расскажут наставницам, и кто знает, какое наказание мне придумают на этот раз. Поставят на горох? Запрут в подвале? Задерут юбки и отхлестают прутьями до крови? Все это я уже опробовала и не слишком-то желала повторять.

Я уже шагнула на ступеньку обратно, когда из кухни донесся истошный визг. Я застыла. Визг оборвался, и кто-то тяжело шлепнулся на пол, задев при этом дверь комнаты. В холл вывалилось бесчувственное тело кухарки, а в открывшемся проеме показалась Мэй. Она лежала на полу кухни, стеклянный взгляд смотрел в потолок, а ее белая ночная рубашка пропиталась кровью, растекшейся вокруг густой лужей.

В нос мне тут же ударил противный металлический запах, во рту собралась слюна, а в ушах болезненно зазвенело. Из дальних комнат послышался топот, и в коридоре стали появляться слуги. Громкие крики ужаса огласили весь дом, и я мигом понеслась наверх, перескакивая по несколько ступеней за раз и задирая рубашку так, что не только щиколотки, но и голени блистали на всеобщее обозрение. Но меня это не заботило. В висках стучало, перед глазами стояло лицо Мэй. Слишком мертвое, чтобы это было реальным.

II

Мы похоронили ее на старом кладбище, так близко к лесу, что теперь мне ни за что не превзойти Мэй в смелости. Отец Генри еще долго молился у могилы в одиночестве – я видела его из окна – и, кажется, все никак не мог поверить, что смерть существует на самом деле, а не только в его священных книгах.

В этот день у нас не было никаких занятий. Нас заперли в комнате и вызывали по одному, расспрашивая о том, что мы видели и что знали. Никто ничего не видел и ничего не знал, только…

– Простите, мадам, – тихо произнесла я, неловко отводя взгляд. – Есть… одна вещь…

– Не бубни! – раздраженно воскликнула наставница Бернадин. Ее седой пучок на голове, как всегда, стягивал кожу так, что она казалась удивленной, а не злой, но из наставниц слыла самой изощренной на наказания. – Ты же знаешь, что все воспитанные леди говорят четко и ясно! Может, ты еще не прожевала свой завтрак и тебе лучше пропустить обед?! – ее густые темные брови взметнулись вверх, придавая лицу выражение почти нелепого удивления.

– Прошу прощения, мадам, я всего лишь не хочу понапрасну злословить. И не хочу занимать ваше время глупыми россказнями.

– Рассказывай! – раздался басовитый голос второй наставницы, мадам Розмари. Пышная дама с кудрявой копной волос, уложенных аккуратной шапочкой. Ее кожа была пленительно белоснежной, губы горели ярко, на лице всегда играла легкая усмешка, а груди были такими большими, что почти что вываливались из корсета. В своей спальне она тайно курила сигары и пила бренди, так что в ее комнате всегда стоял сладковатый душок. Конечно же, Бернадин ее недолюбливала, и, конечно же, отец Генри боялся ее похлеще темных бесов.