— К счастью, Фонд Беласко занимается обустройством зеленых зон, а не помощью попрошайкам и сиротам, поэтому я могла творить добро, не приближаясь к осчастливленным, — сказала она Ленни.
— Лучше бы тебе помалкивать. Не знай я тебя — подумал бы, что ты чудовищное порождение нарциссизма.
— Если я не такая, то это благодаря Ичимеи и Натаниэлю, которые научили меня давать и принимать. Без них я бы погрязла в безразличии.
— Многие художники — интроверты, Альма. Им необходимо обособиться, чтобы творить.
— Не ищи для меня оправданий. Дело в том, что чем старше я становлюсь, тем больше мне нравятся мои недостатки. Старость — лучшее время, чтобы быть и заниматься тем, что тебе нравится. Скоро меня никто не сможет выносить. Признайся, Ленни, ты о чем-нибудь жалеешь?
— Конечно. О безумствах, которые я совершил, о том, что отказался от сигарет и коктейлей, что стал вегетарианцем и убивался на спортивных тренажерах. Все равно же помру, но буду при этом в хорошей форме, — рассмеялся он.
— Я не хочу, чтобы ты умирал…
— Я тоже, но тут не выбирают.
— Когда мы познакомились, ты пил как лошадь.
— Сейчас у меня тридцать лет трезвости. Мне кажется, я столько пил, чтобы не думать. Я был гиперактивный, с трудом мог усидеть на месте, чтобы постричь ногти на ногах. В молодости я был стадным животным. Всегда среди людей и шума, но даже так я чувствовал себя одиноким. Страх одиночества сформировал мой характер, Альма. Я нуждался в принятии и любви.
— Ты говоришь в прошедшем времени. Теперь у тебя все не так?
— Я изменился. Молодые годы я провел в поисках одобрения и приключений, пока не влюбился по-настоящему. А потом мое сердце оказалось разбито, и я десять лет пытался сложить осколки вместе.
— Получилось?
— Можно сказать, что да, благодаря психологическому шведскому столу: терапия был индивидуальная, групповая, гештальт-терапия, биодинамическая — в общем, все, что нашлось под рукой, включая лечение криком.
— Это что еще за чертовщина?
— Я на сорок пять минут запирался с женщиной-психологом, орал как резаный и лупил кулаком подушку.
— Не верю.
— Именно так. И представь, платил за это. Я проходил терапию несколько лет. Это был тернистый путь, Альма, но я научился разбираться в себе и смотреть в глаза своему одиночеству. Оно меня больше не путает.
— Кое-что из этого сильно помогло бы нам с Натаниэлем, но нам не приходило в голову попробовать. В наших кругах к таким средствам не прибегали. Когда психология вошла в моду, для нас это было уже поздно.
Неожиданно перестали приходить анонимные посылки с гардениями, которые Альма получала по понедельникам — именно теперь, когда они бы ее сильно порадовали, но она как будто не заметила перемены.
После своей недавней вылазки Альма почти не выходила из квартиры. Если бы не Ирина, Сет, Ленни и Кэти, которые не давали ей застыть в неподвижности, она бы превратилась в затворницу. Альма утратила интерес к чтению, телесериалам, йоге, саду Виктора Викашева и прочим делам, которые недавно заполняли ее день. Ела она без аппетита и, если бы не бдительность Ирины, могла бы несколько дней жить на яблоках и зеленом чае. Женщина никому не сказала, что по временам у нее колет в сердце, туманится взгляд и она не может справиться с простейшими обиходными делами. Квартира, прежде идеально соответствовавшая ее потребностям, увеличилась в размерах, расположение помещений переменилось, и когда Альма полагала, что находится возле туалета, она оказывалась в общем коридоре, который успел удлиниться и перекрутиться, так что ей было непросто отыскать собственную дверь — ведь все они стали одинаковыми; пол бугрился, так что Альме приходилось держаться за стены, чтобы не упасть; выключатели тоже не оставались на своих местах, и в темноте их было трудно обнаружить; вырастали новые ящики и полочки, и на них перекочевывали самые привычные предметы; фотографии без человеческого вмешательства перепутывались в альбомах. Она ничего не могла найти: определенно, уборщица и Ирина все от нее прятали.
Альма понимала, что навряд ли мироздание взялось играть с ней в прятки: вероятнее было, что ее мозгу не хватает кислорода. Она высовывалась из окна, чтобы выполнить дыхательные упражнения по взятому в библиотеке учебнику, но откладывала посещение кардиолога, как советовала Кэти, потому что продолжала верить, что, если подождать, все приступы пройдут сами собой.
Альме исполнялось восемьдесят два года, она была стара, но отказывалась переступать порог преклонного возраста. Она не собиралась сидеть в тени своих лет, устремив взгляд в никуда, а мысли — в свое воображаемое прошлое. Альма уже дважды падала, но без серьезных последствий — только синяки; настало время допустить, чтобы ее время от времени поддерживали под локоть и помогали ходить; но она кое-как подкармливала остатки самолюбия и боролась с искушением сдаться на милость удобной лени. Женщину страшила возможность оказаться на втором уровне, где она будет лишена своей приватности и сиделки начнут помогать в отправлении самых интимных потребностей. «Доброй ночи, Смерть», — просила Альма перед сном в слабой надежде не проснуться; это был бы самый элегантный способ ухода, сопоставимый разве что с тем, чтобы навсегда уснуть в объятьях Ичимеи после занятий любовью. Вообще-то, она не считала, что заслуживает такого подарка: жизнь ее сложилась хорошо, так что не было причин, чтобы и конец оказался таким же хорошим. Страх смерти пропал еще тридцать лет назад, когда она пришла как подруга и забрала Натаниэля. Альма сама тогда призвала смерть и отдала мужа в ее руки. Сету она про это не рассказывала, он и так упрекал бабушку в мрачных мыслях, но с Ленни эта тема возникала нередко; они подолгу изучали вероятности, ожидающие за чертой, бессмертие души и возможных безобидных спутников-духов.
С Ириной Альма могла говорить о чем угодно, эта девочка умела слушать, но возраст еще наделял ее иллюзией бессмертия, и она не умела по-настоящему проникнуться чувствами тех, кто прошел почти весь путь. Девушка не могла представить себе мужество, потребное, чтобы стареть без лишнего страха; ее познания о возрасте лежали в области теории. Теорией являлось и все, что публиковалось на тему так называемого третьего возраста, — все эти глубокомысленные книжонки и учебники самопомощи из библиотеки, написанные людьми, которые не были стариками. Даже женщины-психологи из Ларк-Хаус были молодые. Что могли они знать, несмотря на свои многочисленные дипломы, обо всем, что теряется с годами? Способности, энергия, независимость, места, люди. Хотя, если честно, Альма скучала не по людям, а по Натаниэлю. С семьей она виделась достаточно и была благодарна, что ее навещают нечасто. Невестка считала Ларк-Хаус пристанищем постаревших коммунистов и торчков. Альма предпочитала общаться со своими по телефону и встречаться на более комфортной почве в Си-Клифф или на прогулках, когда ее приглашали присоединиться. Жаловаться ей было не на что: ее маленькая семья, состоящая только из Ларри, Дорис, Полин и Сета, никогда ее не оставляла. Альма не причисляла себя к брошенным старикам, которых было так много в Ларк-Хаус.
Художница больше не могла откладывать решение закрыть мастерскую, которую давно уже держала только ради Кирстен. Она объяснила Сету, что у ее помощницы имеются определенные интеллектуальные ограничения, но она приходила в мастерскую много лет, это была единственная работа в ее жизни, и она всегда справлялась со своими обязанностями безукоризненно. «Сет, я должна ее защитить, это самое малое, что я могу для нее сделать, но я не в состоянии сражаться с каждой мелочью, это по твоей части, не зря же ты адвокат». У Кирстен была страховка, пенсия и сбережения; Альма открыла на ее имя счет и каждый год клала определенную сумму на экстренные случаи, но таковых не происходило, и деньги приносили хорошую прибыль. Сет договорился с братом Кирстен об обеспечении ее финансового будущего, а с Гансом Фогтом — что Кирстен будет работать помощницей Кэтрин Хоуп в центре лечения боли. Сомнения директора, стоит ли нанимать сотрудника с синдромом Дауна, тотчас разрешились, когда ему пояснили, что жалованье платить не нужно: работу Кирстен в Ларк-Хаус будет субсидировать Фонд Беласко.
