Теперь равви Альтшуль с Крейндел могли целиком и полностью посвятить себя работе. Крейндел, которая, как обнаружилось, была наделена художественными способностями, взялась переделывать грубые черты голема, а также его руки и ноги, чтобы придать всему этому большее сходство с человеческими. Ее отец припомнил, что, кажется, и Малка тоже проявляла склонность к искусству и любила рисовать вид, открывавшийся из их окна, или миску с зимними апельсинами. Он тогда частенько бранил жену за то, что впустую тратит время на такую ерунду, но теперь про себя благодарил ее за дар, который она передала по наследству их дочери.

Впрочем, способности Крейндел были не безграничны. Уши, которые она сделала для голема, вышли не вполне одинаковыми, а волосы были вылеплены единым куском, который на манер шляпы нахлобучили на макушку. Глаза тоже никак не желали получаться, пока Крейндел не пошла на крышу и не принесла оттуда два завалявшихся стеклянных шарика: один темно-фиолетовый, второй голубой с белесыми прожилками. Рабби Альтшуль вставил их в пустые глазницы, и они улеглись там так плотно, как будто были специально предназначены для этой цели.

Словом, им пришлось изрядно повозиться, несмотря на то что это был всего лишь эксперимент, пробная попытка вдохнуть в голема жизнь. И тем не менее равви Альтшуль был исполнен решимости сделать его как можно более безопасным. Ему не хотелось, чтобы их соседей постигла участь обитателей средневекового пражского гетто, ставших жертвами голема, который, вообще-то, создавался с целью их защитить. Он намеревался оживить их детище и испытать его способности в действии, внимательно наблюдая за ним на предмет малейших признаков склонности к насилию. А потом, убедившись в успехе, уничтожить голема, после чего взять священные книги и отправиться вместе с ними через Атлантику, в Литву, чтобы там представить свою формулу самому виленскому раввину.

– Я поеду с тобой, – заявила Крейндел.

Он пытался возражать, говоря, что путешествие будет долгим и трудным.

– Я не боюсь трудностей, – твердила девочка. – Всевышний избрал тебя для этой роли и послал меня тебе в помощь. Я буду твоей поддержкой, как Мириам для Моисея.

Наконец ее отец сдался. Ни у одного из них не хватило мужества произнести вслух очевидное: Лев так ослабел, что проделать этот путь в одиночку ему едва ли было бы под силу. Малейшее усилие утомляло его, он едва мог есть, а сон его был прерывистым и полным пугающих сновидений. Зрение у него тоже ухудшилось: он видел все словно сквозь мерцающую золотистую пелену. Он запретил Крейндел не то что читать его книги, но даже прикасаться к ним – но теперь написал на листке бумаги команду, оживлявшую голема, и велел дочери затвердить ее наизусть на тот случай, если он лишится зрения окончательно. Она сделала, как ей было велено, а потом сожгла листок в камине, после чего присела на край кровати, на которой лежал голем, рядом с отцом.

– Как мы его назовем? – спросила она.

Ее отец улыбнулся.

– Ты никогда не видела своего деда Йосселе, да будет благословенна его память, – сказал он. – Он был крупный мужчина, как наш голем, но кроткого нрава, не буян. Давай назовем его Йосселе и будем надеяться, что вместе с именем к нему перейдут и лучшие качества моего отца.

Амхерст-билдинг располагался на юго-западном углу перекрестка Вашингтон- и Карлайл-стрит и представлял собой одинокое производственное здание в вытянутом квартале многоквартирных домов. Квадратное и невыразительное, оно возвышалось над всеми своими соседями – пять этажей чистой утилитарности без малейшей оглядки на эстетику. Над входной дверью, зажатой между рядами застекленных окон, выходивших на Вашингтон-стрит, сиротливо значилось одно-единственное слово: «Амхерст».

Внутри перегородка из грубо оштукатуренной драни разбивала первый этаж на две приблизительно равные части. На северной стороне находился демонстрационный зал, где потенциальные клиенты могли рассмотреть товары и сделать выбор. А на южной располагалась мастерская: обширное, похожее на пещеру пространство – царство жара и теней, в конце которого рдел огонь в новом кузнечном горне.

Горн был гордостью Джинна. Размером приблизительно с обеденный стол, он был установлен на облицованном асбестом бетонном основании, которое делали на заказ. Вместо громоздких старых мехов появился электрический вентилятор, дававший возможность тончайшего регулирования потока воздуха. Вытяжка из нержавеющей стали слепила глаза. Когда Джинн раскочегаривал печь на полную мощность, она издавала низкий рокот, похожий на далекие раскаты грома, – звук, который можно было не только услышать, но и ощутить.

Покупка Амхерста изменила все. У Джинна наконец-то появилось место, где он мог без помех погрузиться в работу. Никто больше не брал без спросу его инструменты, никто не лез под руку. Отныне Арбели сидел у входа в демонстрационный зал, в другом конце этажа, целиком и полностью поглощенный ведением дел своей мастерской и всего Амхерста. Он даже преодолел свою неприязнь к телефону и теперь часами кричал в трубку, ругаясь с водопроводчиками, стекольщиками и поставщиками. Порой партнеры бывали настолько заняты каждый своими заботами, что за день хорошо если успевали перекинуться парой слов.

Однако этим теплым августовским утром Арбели, казалось, был озабочен исключительно чистым листом бумаги, над которым сидел с ручкой в руке. По подсчетам Джинна, это была уже третья попытка его партнера написать письмо – первые две отправились в мусорную корзину. Когда Джинн подошел к его столу, Арбели перечеркнул какую-то строчку, потом с раздражением скомкал бумагу и отправил следом за предыдущими.

– Что это ты пишешь? – поинтересовался Джинн.

– Ничего, – как-то чересчур уж поспешно отозвался Арбели. Он провел рукой по бювару, точно стряхивая с него остатки своих мыслей. – Просто письмо на родину.

Джинн подозрительно посмотрел на партнера. Арбели ездил домой, в Захле, после того как они купили Амхерст, чтобы проследить за здоровьем матери и уладить кое-какие семейные имущественные дела. Вернулся он в странно переменчивом состоянии духа – был то оживлен, то подавлен, – но про саму поездку почти ничего не рассказал, обмолвился лишь, что мать и тетки закормили его чуть ли не до смерти. Джинн тогда списал его странное состояние на покупку Амхерста и все связанные с ней треволнения. А вот теперь у него появились сомнения.

«Я обязана задать вопрос, что случилось, – вспомнились ему слова Голема, – или я буду заносчивой и черствой».

– Я на крышу, – сказал он. – Не хочешь со мной?

Арбели вздохнул, явно не слишком горя желанием лезть на крышу в августовскую жару, но потом все-таки кивнул. Открыв жестяную коробку печенья, стоявшую у него на столе, он сунул в карман щедрую пригоршню ее содержимого.