Она вернулась на балкон на следующий день и на следующий за следующим тоже, мало-помалу узнавая все больше и больше. Теперь по субботам она слушала шаббатние молитвы с новым вниманием, открывая в них скрытый доселе смысл. По ночам, лежа на своем тюфячке, она вытаскивала из тайника под подушкой заветный блокнотик и повторяла выученное за день, пока ее отец бормотал что-то у себя за запертой дверью – там, в другом мире.

Вскоре она начала замечать, что эти тайные изыскания сказываются на здоровье ее отца. Под глазами у него залегли темные круги, щеки запали. Ужинали они всегда очень скромно, в основном пирожками-книшами и соленьями, купленными с лотка у уличных торговцев, но теперь он вообще практически ничего не ел. Однажды утром Крейндел обнаружила среди мусора полоску кожи, в которой узнала кончик отцовского ремня: он обрезал его, чтобы скрыть, как сильно похудел. Встревоженная, она стащила из жестянки с мелочью, которую он держал в кухонном шкафчике, несколько монеток и купила яиц, лапши, селедки и картофеля. Готовить девочка не умела: все ее познания в кулинарии ограничивались тем, что ей случалось подсмотреть на кухнях у соседок, – и тем не менее методом проб и ошибок ей удалось освоить приготовление нескольких простых блюд. Отец был удивлен и даже слегка пристыжен, однако аппетита это ему не прибавило, и по вечерам он по-прежнему запирался у себя в комнате, едва притронувшись к еде.

К началу 1907 года Крейндел овладела ивритом в достаточной степени, чтобы понимать значение каждого слова в субботней службе в синагоге, однако смысл ночного отцовского бормотания по-прежнему от нее ускользал. Иногда она распознавала различные имена Бога, призывы к ангелам или обозначения каких-то частей тела – руки, головы или пальца, – но чаще всего его бормотание звучало так, как будто он произносил слова задом наперед или переставлял в них буквы в произвольном порядке. Но это было еще не самое странное. В квартиру начал проникать сильный землистый запах, напоминавший ей что-то знакомое, но что именно это было, она понять никак не могла. Однажды, проснувшись посреди ночи, она увидела в темноте отца. Он стоял перед дверью своей комнаты с тяжелым дерюжным мешком на спине. Рукава и обшлага его брюк были перемазаны чем-то темным, похожим на грязь. Он что-то прошептал, и глаза у нее сами собой закрылись. Наутро воспоминание потускнело и размылось, и Крейндел уже не была уверена, что все это ей не приснилось.

Сменяли друг друга сезоны. Отцу уже с трудом удавалось скрывать от прихожан в синагоге пошатнувшееся здоровье. В одну из суббот, осенью, это проявилось особенно ярко. Он нашел в себе силы произнести свою всегдашнюю проповедь, но после завершающего благословения силы покинули его, и он, бледный и дрожащий, остался стоять на возвышении. Прихожане, по обыкновению обступившие его, похоже, ничего не заметили, но Крейндел, испугавшись, что он сейчас упадет, бегом спустилась с балкона, пробилась сквозь толпу и схватила его за руку со словами:

– Папа, ты обещал сегодня вечером рассказать мне историю.

Он в замешательстве посмотрел на нее, и ей на мгновение показалось, что он не может сообразить, кто она такая. Но потом его взгляд прояснился.

– Разумеется, дитя мое, – с улыбкой произнес он. – Прошу меня простить, господа.

Они вышли из святилища и, перейдя через улицу, двинулись к дому. Крейндел обеими руками крепко сжимала его высохшую, худую руку. К тому моменту, когда они поднялись по лестнице до второго этажа, он уже полувисел на ней, крепко сжимая ее худенькое плечико. Наконец они все-таки добрались до своей квартиры, и он, рухнув на диван, мгновенно уснул мертвым сном.

Его одеяло было заперто в его комнате, и Крейндел укрыла его своим, заботливо подоткнув со всех сторон, хотя оно было слишком коротко для него. Потом уселась за его письменный стол – у нее было ощущение, что она совершает неслыханную дерзость, но на диване спал отец, а больше в комнате сесть было некуда – и принялась без интереса листать «Цэну у-Рэну», время от времени косясь на книжный шкаф, заставленный талмудическими трактатами. В конце концов она отложила «Цэну у-Рэну» в сторону и, собравшись с духом, взяла с полки одну из отцовских книг.

Поначалу чтение показалось ей сродни попытке слушать группу людей, каждый из которых старался перекричать остальных. Ей встречались слова, которых она не знала, но догадывалась об их значении по общему смыслу. Она принесла лист оберточной бумаги и стала записывать их. Вскоре она уже излагала на бумаге свое понимание основных положений соперничающих школ мысли – на иврите. Она исписала так второй лист, затем третий. У нее было ощущение, что она смотрит сквозь замочную скважину на совершенно иной мир, мир, чью историю можно поведать только на его языке – на языке, который она капля за каплей переняла у своего отца.

Остановилась она, лишь когда в комнате стало слишком темно, чтобы писать. Солнце уже зашло, Шаббат закончился. Обессиленная, но ликующая, она положила голову на стол и уснула.

Когда она проснулась, отец внимательно наблюдал за ней с дивана. В руках он держал ее заметки, а глаза его светились такой нежностью, какой Крейндел никогда в них не видела.

– Боюсь, я не был тебе хорошим отцом, – произнес он хрипло. – Я позволил тебе стать тем, кем стать тебе было не предназначено. Но кажется, Всевышний преподнес мне еще один дар, которого я никогда не ожидал получить.

Он снял с шеи ключ от своей комнаты.

– Идем, – произнес он, открывая дверь.

В комнате было темно и тесно, запах земли был невыносимым. И тут же, словно в голове у нее что-то щелкнуло, Крейндел поняла, почему он казался ей таким знакомым: это был запах строительной площадки под недоделанным мостом, где так любили играть соседские мальчишки.

Чиркнув спичкой, отец зажег лампу, и в комнате наконец-то стало светло.

На кровати лежал человек.

От неожиданности Крейндел отскочила и закричала бы, но отец зажал ей рот рукой.

– Чш-ш, – прошипел он. – Никто не должен знать.

Она кивнула, хотя сердце у нее колотилось как бешеное, и он убрал руку.

Человек, лежавший на кровати, не был целым. У него недоставало одной ноги, начиная от бедра. Рук было две, но кисть всего одна, а сами руки напоминали толстые макаронины без мышц и суставов. На лице имелись углубления для глаз, грубый треугольный нос и безгубая линия на месте рта. И тем не менее это совершенно определенно был человек: высокий и с широкой грудной клеткой, а его единственная ладонь была в два с лишним раза шире ладошки Крейндел. Девочка на цыпочках, точно опасаясь его разбудить, подошла к кровати, положила руку ему на грудь и ощутила под пальцами прохладную твердость глины.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил у нее отец.

– Голем, – выдохнула Крейндел.

– Тея сегодня спрашивала моего совета по поводу того, какую горжетку ей купить, – сказала Голем.

Стояла зимняя ночь, ясная и морозная. Они шли по Брум-стрит в сторону Челси: Джинн хотел посмотреть на гигантскую стройку на Седьмой авеню – там возводили новый железнодорожный вокзал. Ради этого снесли четыре квартала жилых домов в Тендерлойне, а их обитатели, в большинстве своем чернокожие, вынуждены были искать пристанище в других местах. Голем была до глубины души возмущена такой несправедливостью, а Джинн, хотя и разделял ее чувства, не мог не восхищаться масштабом и амбициозностью проекта. Но спорить ему не хотелось, поэтому он молча слушал ее рассказ о метаниях Теи, которая никак не могла определиться, какую горжетку лучше взять: норковую или горностаевую? Джинн не очень понимал, цвета это или названия животных, но уточнять на всякий случай не стал… Мысли его перескочили на здание вокзала, которое, по всей видимости, собирались возводить на стальных каркасах. Джинн был заинтригован возможностями этого метода – куда больше, нежели чугунными фасадами домов на Брум-стрит, мимо которых они шли и которые отливали и охлаждали в гигантских формах, – эта технология наводила на него смертную скуку. Зачем вкладывать душу в формы, если можно вкладывать ее в само железо? Какой смысл работать с железом, если на самом деле ты с ним не работаешь?