закончилась, он, правда, уже носил на плечах голубые авиационные погоны, но

то были погоны воспитанника спецшколы. . И рассказал, что в день 9 мая сорок

пятого года он, как и тысячи других москвичей, повинуясь какой-то внутренней

потребности, пришел на Красную площадь. А там каждого появившегося

военного качали. Увидев Комарова, бросились качать и его. И напрасно Володя

кричал, что он не летчик, а ученик спецшколы, что он повоевать не успел, что он

не заслужил.. Все его протесты не помогали: раз в военной форме, значит —

качать его!

— И с тех пор я всю жизнь стараюсь отработать это, — сказал, заканчивая

свой рассказ, Комаров. Сказал очень искренне, естественно, даже как-то вроде бы

взывая к сочувствию слушателей — вот, мол, какое неловкое положение: висит

на человеке взятый аванс, и все никак не может он за него рассчитаться!. Сказал, уже имея за плечами успешно выполненный полет на первом многоместном

космическом корабле «Восход» и — пока мало кому известную — большую долю

участия в первых проработках проекта будущего корабля типа «Союз», на первом

экземпляре которого ему еще через два года выпала судьба осуществить

трагически закончившийся полет. Полет, после которого космонавты скажут:

«Он был лучшим из нас».

А уже отправляясь в этот полет, во время беседы накануне старта с

журналистами на вопрос корреспондента «Известий» Г. Остроумова, можно ли

передать от его, Комарова, имени привет всем читателям газеты, ответил

сомнением: «Удобно ли?» Он, оказывается, все еще не был уверен в своем праве

обращаться от себя лично к миллионам людей. К всесоюзной трибуне отнюдь не

рвался. .

Вскоре после вечера в нашем клубе мы с Владимиром Михайловичем

встретились в сборочном цехе (хочется сказать: в зале — настолько сверкающе

чисто и не по-заводскому просторно было в этом храмово-гулком помещении).

Осматривали предварительный, сделанный из фанеры макет «Союза».

Макет!. В создании космических кораблей он с самого начала занял то же

почетное место, которое давно и прочно завоевал в самолетостроении. Впрочем, 358

иначе и быть не могло: ведь в обоих случаях речь шла о проектировании почти

одного и того же — аппарата, который будет управляться летящим в нем

человеком.

Сколько я видел макетов за время своей работы в авиации — не сосчитать!..

Входишь в макетный цех, и первое впечатление — перед тобой самолет! Тот

самый самолет, который, по всем планам и срокам, должен быть готов еще

только через многие месяцы, а вот он, пожалуйста, уже стоит готовенький перед

тобой. Блестят свежей краской борта фюзеляжа, играют световые блики на

плексигласе фонаря пилотской кабины. .

Но вот ты подходишь ближе, поднимаешься по стремянке, залезаешь в

кабину — и видишь: нет, это не самолет.. Бросается в глаза. . нет, сначала даже

не в глаза, а в нос: эта штука не пахнет самолетом. Запах свежего дерева, вообще

говоря, — один из самых приятных и, если можно так выразиться, жизнеутверждающих на свете. Кому не приятно взять в руки завитки только что

срезанной стружки и уткнуться в них носом? Прекрасный запах! Но — не наш, не

самолетный. . А вслед за обонянием включается в дело и зрение: видишь, что

краска лежит как-то не так, как на металле. Да и многие условности сразу лезут в

глаза: вот вместо прибора наклеенное фото его циферблата, вот вместо какого-то

блока черная, наспех воткнутая фанерная коробочка. . Нет, это не самолет. Это

макет. .

Посмотрим, однако, какой обзор из него. Как расположено оборудование?

Где какие приборы?. Представим себе, что взлетаем. . Или заходим на посадку..

А что, если проиграть такую ситуацию: отказывает левый. .

И вдруг забывается и «не тот» запах, и все только что бросавшиеся в глаза

условности. Даже неподвижные стрелки бездействующих приборов будто бы

оживают.

Кто сказал, что это макет? Это самолет!

. .О том, кто первым полетит на «Союзе», я тогда ни малейшего понятия еще

не имел, да и сам Комаров, по-моему, тоже вряд ли мог быть в этом полностью

уверен. Мы полазали по непривычно свободному, особенно по контрасту с

тесным «Востоком», кораблю,

359 Посмеялись выданной одним из присутствовавших формулировке, что, мол, теперь космонавты улучшают свои жилищные условия: переезжают из

однокомнатной квартиры в двухкомнатную, на что Володя сразу же заметил: «Но

с перспективой ее превращения в коммунальную». В том, что будущее за

многоместными космическими кораблями, у него сомнений не было.

Поразбирались в многочисленных — еще один шаг вперед от «Востока» —

клавишах, кнопках и циферблатах пульта управления «Союзом».. А потом

отошли от макета, сели в сторонке, и тут-то начался у нас с Комаровым долгий, затянувшийся на добрых полтора часа разговор.

Начался этот разговор с предметов вполне конкретных: у моего собеседника

— адъюнкта академии Жуковского — накопилось несколько вопросов, связанных

с его будущей диссертацией. Ему, естественно, хотелось, чтобы в ней нашло

отражение и полученное им по определенному профилю инженерное

образование, и опыт летной и летно-испытательной работы, и, конечно, то, что он

увидел и понял, глядя с самой высокой из доступных человеку наблюдательных

позиций — из космоса. Впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, как

известно, довольно нелегко. А тут коней (или, если хотите, ланей) было даже не

два, а три. Немудрено, что план предстоящей диссертационной работы

компоновался трудно и вопросов возникало при этом изрядное количество.

Комаров явно стремился не упускать никакой возможности обговорить эти

вопросы (конечно, я был далеко не единственным, к кому он с ними обращался).

Но с проблем научно-технических наш разговор только начался. Незаметно он

перешел в область материй житейских, общечеловеческих, даже философских.

Володя отличался умом глубоким, выражение аналитическим. В каждой

проблеме — начиная, скажем, с оптимального расположения оборудования в

кабине космического корабля и кончая смыслом жизни — он стремился

докопаться если не до конца (чего, например, в последнем из приведенных

вопросов, насколько я знаю, пока еще не удалось никому), то, во всяком случае, до наибольшей достижимой глубины. Серьезный, неторопливый разговор с ним

был не просто интересен — он обогащал собеседника. Обогащал информационно, а главное — душевно. Не запомниться такой разговор не мог.

360 Константин Петрович Феоктистов на космодроме — как, впрочем, и в

королёвском конструкторском бюро, и во всех прочих местах, в той или иной

степени причастных к космическим исследованиям, — был одной из

центральных фигур с тех пор, как начались сами эти исследования. Но сейчас, в

дни, предшествовавшие пуску «Восхода», он фигурировал в новом, несколько

непривычном для окружающих качестве — космонавта. Правда, как читатель уже

знает из рассказа А. М. Исаева, непривычным и новым это было для нас, а сам

Феоктистов стремился — более того, считал себя морально обязанным — лететь

в космос еще с тех бесконечно далеких (пять лет в истории космонавтики — срок

огромный) времен, когда он был в числе первых участников и даже инициаторов

всего этого дела.

Но мы, повторяю, об устремлениях Константина Петровича до поры до

времени ничего не знали. Во всяком случае, я не знал. Даже подозревать не мог.

Очень уж не вязался внешний облик Феоктистова — худощавого, отнюдь не

атлета по сложению, уже в то время слегка седоватого мужчины, да еще с очками

на лице — с теми представлениями о «богатыре космонавте», которые

господствовали в те годы даже среди многих участников подготовки и

проведения полетов человека в космос. Да и самих «мальчиков» как-то незаметно