несколькими часами ранее звонивший из Пицунды на космодром Королеву) был

освобожден от своих постов. В Москве было не до приема космонавтов —

последовала команда: ждать.

Ну а пока — не терять же времени зря — космонавты попали в руки врачей

совсем свеженькими — и с тех пор это тоже стало традицией или, вернее, обязательным элементом программы каждого космического полета.

Соответственно передвинулось на сутки и заседание Госкомиссии, на

котором космонавты докладывали о своей работе.

368 Собирались теперь уже не на берегу Волги — этот район больше

космических финишей у себя не видел, но гостеприимство, оказанное в нем

первым нашим космонавтам, начиная с Гагарина, обеспечило ему прочное место

в истории космических полетов человека. На сей же раз отчет космонавтов мы

слушали в незадолго до этого построенном просторном физкультурном зале на

основной площадке космодрома — нынешнем Ленинске.

Одно из редчайших умений на свете — умение при любых обстоятельствах

оставаться самим собой. В тот день и Комаров, и Феоктистов, и Егоров в полной

мере показали себя и с этой стороны.

Все три космонавта говорили интересно, четко, продуманно. Высказали

много нетривиальных мыслей, поделились интересными наблюдениями.

Невозможно было не заметить, как раз от раза возрастал научный, технический, да и просто общекультурный уровень послеполетных отчетов космонавтов. Хотя

если подумать, то удивляться этому не приходилось: сложнее, насыщеннее,

«умнее» становились задания — соответственно изменялись и отчеты об их

выполнении. Практика последующих космических полетов эту очевидную

закономерность в полной мере подтвердила. . Однако задание заданием, но и

личность космонавта тут свою роль, конечно, играет. Отнюдь не последнюю!..

Концепция «прежде всего хорошее здоровье» оказалась не очень долговечной.

Но вернемся к докладам экипажа «Восхода».

Комаров сравнивал действия космонавта, управляющего кораблем, с

действиями летчика, управляющего самолетом, и заметил, что малые угловые

скорости — медленность вращения, присущие первому, — оставляют достаточно

времени, чтобы «на ходу» обдумывать и оценивать свои действия. Иными

словами, если самолетный летчик сплошь и рядом вынужден действовать

автоматически, рефлекторно, а анализировать свои действия уже потом, так

сказать, постфактум, то на космическом корабле такой анализ «вписывается»

внутрь моторных действий человека.

Пожаловался Комаров — и его поддержал Феоктистов — на тесноту в

корабле: «Хоть бы позу немного переменить. Ноги, например, вытянуть или как-

нибудь иначе, но переменить». (В это время уже наносились на бумагу контуры

будущего космического кораб-

369

ля «Союз», как мы знаем, «двухкомнатного» — несравненно более просторного, чем «Восток» и «Восход».)

Егоров заметил, что работа в течение всего полета была крайне напряженная: за исключением времени сна, практически непрерывная.

Это мы тогда услышали впервые — и с той поры слышали едва ли не после

каждого полета. Даже после самых длительных экспедиций.

Когда Борис Борисович Егоров рассказывал о том, как брал на анализ кровь у

товарищей по экипажу, сидевший рядом со мной мой старый — со студенческих

времен — товарищ пошутил: «Вот оно, первое кровопролитие в космосе». Ни он, ни я, да и вообще никто не мог знать, что первое настоящее кровопролитие на

путях человека в космос — не за горами. И что жертвой его окажется этот

глубоко симпатичный всем нам человек в тренировочном костюме, смотрящий на

нас вдумчивым взглядом и спокойно, без намека на рисовку, отвечающий на

наши вопросы — командир «Восхода» Володя Комаров,

Присутствие Феоктистова и на послеполетных докладах космонавтов было

тоже для всех привычно. Но раньше он слушал и дотошно — пожалуй, дотошнее, чем кто-либо другой, — расспрашивал космонавта. А сегодня рассказывает сам.

Рассказывает очень интересно, проявляя незаурядную наблюдательность не

только в том, что прямо входило в круг его обязанностей инженера-экспериментатора: «Внутри космического корабля взлет не производит такого

сильного впечатления — грохот, пламя и так далее, — как при наблюдении в

Земли. . На активном участке, даже на пиках перегрузки, сохраняется полная

ясность мышления; можно анализировать происходящее не хуже, чем в обычных

условиях, в частности — оценивать аварийные ситуации, если таковые

возникнут. . Ощущения вначале похожи на самолетные — и по шуму, и по

плавным покачиваниям, а во время работы последней, третьей ступени—вроде

как в поезде: даже потряхивает, будто на стыках рельсов. . Физиологическое

проявляется в техническом: на этапе выведения быстро растет влажность в

кабине, чуть ли не на глаз видно, как ползет стрелка прибора, — видимо, резко

увеличивается потоотделение.. Невесомость в космическом корабле

непосредственно ощущается меньше, чем в салоне самолета Ту-104 на

тренировках, — наверное, потому, что в са-

370

молете происходит свободное плавание, а в космическом корабле все время

какой-нибудь частью тела чего-то касаешься. .» — и так далее, до посадки

(кстати, первой «мягкой посадки» в истории космонавтики) включительно.

Тут же выяснилось, что Константин Петрович в полете не только делал в

планшете предусмотренные заданием записи, но сразу наносил точки на

миллиметровку — хотел видеть, как они ложатся на кривую. И снова — в

который уж раз — возникают у меня ассоциации с авиацией. Ведь в

испытательных полетах хорошие, опытные инженеры-экспериментаторы издавна

любили еще в воздухе прикинуть, как себя ведут эти своенравные, упрямые

точки. И не раз бывало, что, уже выполнив все заданные режимы, спросишь

своего наблюдателя:

— Ну как, вроде все сделали?

И услышишь в ответ:

— Минутку.. Сейчас нанесу.. Так, так. . Знаешь, давай повторим

площадочку на девяти тысячах... Чего-то она выскакивает.

Великое дело — текущая информация о ходе эксперимента. Феоктистов это

чувствовал точно так же, как наши авиационные ведущие инженеры.

Впрочем, удивляться этому сходству не приходилось. Ведь действительно в

работе экспериментаторов на любых летательных аппаратах общего по крайней

мере не меньше, чем различного. Все правильно, так оно и должно было быть. .

Впоследствии я слышал и читал немало высказываний Константина

Петровича по самым разным вопросам — начиная с узкопрофессиональных

(«Является ли старт с орбиты спутника Земли обязательным условием полета к

Луде и планетам?») и кончая такими, как, скажем, философия творчества («С чего

начинается истинный акт творчества?»). И всякий раз любовался — даже в тех

случаях, когда был не во всем согласен с ним, — самой манерой, стилем его

мышления, в котором строгая логичность и прочная подкрепленность

обширными фактическими знаниями неожиданно сочетается с оригинальностью, нестандартностью подхода к явлениям жизни. В этом у него много общего с его

коллегой Борисом Викторовичем Раушенбахом (хотя если говорить об их

взглядах на какие-то конкретные вопросы, то они могут оказаться диаметрально

проти-

371

воположными — именно вследствие того, что обоим присуще выраженное

индивидуальное своеобразие мышления).

Интересно восприятие Феоктистовым личности С. П. Королева. В беседе с

кинорежиссером А. Михалковым-Кончаловским на вопрос, испытывал ли он на

себе влияние какого-то большого мастера, Феоктистов, много лет проработавший

рука об руку с Королевым, отвечает вопреки всем ожиданиям читателей (а также, как мне кажется, и самого задавшего вопрос собеседника): «.. если говорить о

влиянии Сергея Павловича Королева. . не могу сказать, что я у него учился, —