Когда она вышла из туалета, лицо у нее было умыто, а волосы причесаны. Тере снова вручила мне тазик и попросила отнести его в кухню. Я едва не сказал ей: «Поедем отсюда, Тере. Ты больна, тебе нужно к врачу. Надень что-нибудь, и пойдем, моя машина внизу». Однако я сдержался, взял тазик, а Тере одна дошла до своего кресла и села, накинув покрывало на ноги. Она опять стала смотреть в окно. Небо потемнело, но сумерки еще не наступили. Я оставил тазик в кухне и вернулся в комнату. Увидев меня, Тере произнесла: «Ты не хочешь спросить, почему я попросила тебя приехать?» Я сел рядом с ней и попытался взять ее за руки, но она отняла их и скрестила их на груди, словно внезапно ей стало холодно. «Почему ты попросила меня об этом?» — промолвил я. Тере помолчала несколько секунд и неожиданно сказала: «Это я вас предала». Я услышал ее слова, но не понял их смысла. Тере повторила.

— Она говорила о вашем последнем налете на отделение «Банко Популар» в Бордильсе?

— Да.

— Тере хотела сказать, что это она вас сдала?

— Именно. Я остался сидеть неподвижно, лишившись дара речи, будто Тере сообщила мне, что только что видела НЛО или ее приговорили к электрическому стулу. Она опустила руки, и, когда начала говорить, я отвел от нее взгляд и устремил его за окно, где мальчишки играли в футбол, а ломовая лошадь бродила вокруг столба. Тере заверила, что сказанное ею абсолютная правда, она сдала нас полиции и именно поэтому в тот раз под благовидным предлогом не стала участвовать в налете. «Они запугали меня, — объяснила Тере. — Угрожали. И если бы они угрожали только мне, я бы им никогда ничего не сказала. Но они стали угрожать моей матери, сестрам, собирались забрать детей. Полиция была очень зла на нас, особенно на Сарко. Они хотели поймать его, понимали, что если он попадется, то придет конец всей банде. В общем, меня приперли к стенке. Я знала, что рано или поздно нас все равно поймают, а Сарко никогда не заподозрит меня. Даже если ему удастся это выяснить, то он мне ничего не сделает. И я сдалась. Что мне оставалось делать?» Я был потрясен, хотя не сомневался, что все сказанное Тере было правдой. Зачем Тере врать об этом, через столько лет? Для чего наговаривать на себя? «Только я поставила им одно условие, — продолжила она. — И они его приняли». Тере сделала паузу, ожидая, что я задам ей вопрос, но я промолчал. «Я поставила условие, чтобы они позволили тебе уйти», — промолвила она. Я отвел взгляд от окна и уставился на нее: «Мне?» Тере погладила пальцем родинку возле носа. «Я должна была выбрать кого-то, но не могла выбрать Сарко, — пояснила она. — Сарко они не согласились бы отпустить, а тебя — легко. В тот день полицейские гнались вовсе не за тобой. Даже если бы Сарко не задержал их у Ла-Девеса, они все равно не схватили бы тебя, а если бы и схватили, то быстро отпустили. Такой у нас с ними был уговор. А в подобных случаях обещания всегда выполняются. И ты это знаешь лучше меня».

«Почему ты решила рассказать мне об этом сейчас? — удивился я. — Почему не сообщила раньше?» «Раньше Сарко был жив, и я не хотела, чтобы ты передал все ему, — ответила Тере и добавила: — Не хочу, чтобы ты и дальше пребывал в заблуждении. Ты должен знать правду, а правда в том, что ты ничем не обязан Сарко». Тере несколько секунд пристально смотрела на меня, ожидая моей реакции. Затем спросила: «Ты злишься на меня?» «Почему я стал бы на тебя злиться? — воскликнул я. — Ты ведь сказала, что спасла меня». «Да, но сначала предала. Тебя и всех остальных. И в результате все стали думать, будто ты их сдал». «Что тебе еще оставалось делать? — пожал я плечами. — Сначала у тебя не было выбора, кроме как рассказать все полиции, а потом — молчать о том, что ты это сделала. Кроме того, знаешь, сколько лет назад это было? Тридцать. Тех, кого это могло касаться, уже нет в живых. Сарко умер. Остальные умерли. Все, кроме тебя и меня». Тере внимательно меня слушала, а когда я замолчал, вновь повернулась к окну. Я посмотрел на ее заострившийся профиль, на бледные виски и щеки и проступавшую под кожей голубую сеточку вен. Тере вдруг сказала: «Смотри, начался дождь».

С неба падали крупные капли, прогнавшие детей с поля, но лошадь осталась стоять на месте. Я пододвинул свой стул к креслу Тере — так что наши колени соприкоснулись, и, когда собирался заговорить, заметил, что ее левая нога не двигалась вверх-вниз, как прежде. Внезапно мне стало ясно, что это и было то изменение, на которое я обратил внимание. «Тере», — произнес я, снова взяв ее за руки. Она, казалось, была поглощена созерцанием дождя, измотанная только что сделанным признанием. Я повторил ее имя. Она повернула голову и посмотрела на меня. «Ты помнишь игровой зал «Виларо»? — спросил я. — Помнишь, как мы впервые встретились?» Тере молчала, ожидая, чтобы я продолжил. «Знаешь, что пришло мне в голову, когда я тебя увидел? Я подумал, что ты — самая красивая девушка в мире. И знаешь, что думаю сейчас? Ты — самая красивая женщина в мире». Тере слабо улыбнулась. «Давай я отвезу тебя в больницу? — продолжил я. — А потом мы поедем домой. У тебя все будет хорошо. Я стану заботиться о тебе. И мы никогда больше не расстанемся. Обещаю». Тере выслушала меня с безмятежным выражением лица, затем глубоко вздохнула, выпрямилась в кресле и, взяв мое лицо в свои ладони, поцеловала меня. На ее губах не чувствовалось никакого вкуса. Потом Тере произнесла: «Тебе пора, Гафитас. Скоро придет Хулиан».

Больше я не настаивал. Знал, что бесполезно. Мы сидели друг против друга, молча глядя в окно, в то время как темнота все больше заполняла комнату. За окном, в поле, оставленная под дождем лошадь, казалось, смотрела на нас издалека почти человеческим взглядом. Вскоре Тере повторила, что мне лучше уйти. Я поднялся и спросил, могу ли я что-нибудь для нее сделать. Тере покачала головой, прежде чем произнести «нет». «Послезавтра мы уезжаем», — добавила она. Я еще раз окинул взглядом царивший в квартире беспорядок и отметил про себя это «мы». «Куда?» — поинтересовался я. Тере пожала плечами: «Куда-нибудь». В тот момент я подумал о том, что никогда больше ее не увижу, и сделал шаг по направлению к ней. «Пожалуйста, Гафитас», — сказала Тере, подняв руку. Я остановился, пристально глядя на нее, словно в тот момент понял, что этот образ Тере — больной, бледной, исхудавшей и изможденной, сидящей в кресле в унылой квартире в забытом богом районе, в синем халате и изношенной ночной рубашке — навсегда вытеснит другие воспоминания о ней, и моя память заранее начала бороться против этой вопиющей несправедливости. Затем я молча повернулся и ушел.

Когда я вышел из дома Тере, на Ла-Фон-де-ла-Польвора стеной обрушился ливень.

Эта ночь и два следующих дня были для меня очень мучительными. Мне не хотелось звонить Тере или возвращаться в Ла-Фон-де-ла-Польвора, но я все же отправил ей несколько эсэмэсок. Сначала она мне отвечала. Я спрашивал ее, как она себя чувствовала и не нужно ли ей было что-нибудь, и Тере писала, что чувствует себя хорошо и ей ничего не нужно. Последнее сообщение от Тере было следующего содержания: «Я выздоровела, Гафитас. Врач выписал меня. Я уезжаю. Прощай». В ответном сообщении я поздравлял ее с выздоровлением и спрашивал, где она находилась и куда собиралась ехать, но Тере мне не ответила. Постепенно я успокоился, и тогда на смену тоске пришло другое, кисло-сладкое чувство: с одной стороны, я думал о том, что никогда больше не увижу Тере, это конец истории и все навсегда осталось в прошлом. А с другой стороны, утешал себя мыслью, что мне наконец открылась правда и все встало на свои места. Однако спокойствие длилось недолго. Однажды вечером, когда я решил выпить дома бокал перед сном, меня вдруг охватили сомнения. Я провел всю ночь в борьбе с ними и на следующее утро, едва войдя в свою контору, велел секретарше найти мне телефон инспектора Куэнки. Кажется, я вам говорил, что после лета 1978 года мы с инспектором периодически встречались.

— Да, вы упоминали. Я слышал это и от самого инспектора: он сказал, что после того лета потерял вас из виду на несколько лет, а потом вы снова стали встречаться, словно не были знакомы.