Я хорошо помню наш первый с ним разговор в тюрьме. Он состоялся в комнатке, предназначенной для встреч адвокатов со своими клиентами. «Клиентов ты должен посещать минимум раз в неделю, — повторял мне Ихинио Редондо, когда я начал работать в его конторе. — Помни, что этим бедным негодяям не на кого надеяться, кроме тебя». Комната для встреч находилась слева от входа. Две решетки со стеклом между ними делили помещение на две части. В одной из них у стены стояли стол и стул, а другая была такой же — с единственной разницей, что там не было стола и заключенный садился напротив адвоката, лицом к двойной решетке и стеклу. Мне не пришлось долго ждать появления Сарко. Так же, как накануне произошло с Тере, я сразу узнал его, однако не того подростка, которого оставил когда-то у входа в парк Ла-Девеса, в ожесточенной схватке с двумя полицейскими, а человека, чье лицо видел в газетах и по телевизору, следя за жизнью Сарко.
Увидев меня, Сарко устало улыбнулся и, опускаясь на стул, сделал мне знак, предлагая тоже присесть. «Ну что, Гафитас? — произнес он вместо приветствия. — Сколько времени не виделись?» Его голос был хриплый, изменившийся почти до неузнаваемости, а дыхание — тяжелое. Я ответил: «Двадцать лет». Сарко широко улыбнулся, и я увидел его почерневшие зубы. «Черт возьми! — воскликнул он. — Двадцать лет?» «Двадцать один», — уточнил я. Сарко покачал головой, одновременно с удивлением и горечью. Потом он спросил: «Как у тебя дела?» «Хорошо», — ответил я. «Это заметно», — сказал он, и, как в прежние времена, его глаза сузились, превратившись в две щелочки. Сарко располнел и, казалось, стал меньше ростом. Двойной подбородок и щеки было дряблыми и старыми, хотя руки и торс, скрытые под рубашкой и свитером, сохранили отчасти былую мощь. Волосы сильно поредели и поседели, но он так же носил их на прямой пробор, как раньше. Кожа была морщинистая и нездоровая, землистого цвета; глаза ярко-голубые, только потухшие и красные, словно у него был конъюнктивит. Я спросил: «А у тебя как дела?» «Охрененно, — ответил он. — Особенно теперь, когда ты скоро вытащишь меня отсюда». «Тюрьма настолько плохая?» — поинтересовался я. На лице Сарко появилось выражение скуки или равнодушия. Он закатал выше локтя рукава свитера и рубашки, невольно продемонстрировав мне свои руки, и я убедился, что мое первое впечатление оказалось ошибочным: они были тоже старые и дряблые, сплошь покрытые шрамами. Вообще, на всех частях его тела, не прикрытых одеждой, виднелось множество шрамов: на запястьях и кистях рук, на лице, вокруг рта. «Тюрьма вовсе не плохая, — ответил Сарко. — Но тюрьма — это тюрьма, и чем быстрее ты меня отсюда вытащишь, тем лучше». «Не знаю, будет ли это легко, — предупредил его я и добавил: — Тере сообщила мне, что тебя будут судить за какой-то проступок, совершенный в тюрьме «Бриане». «Да, — кивнул Сарко. — Но это только начало, потом на меня еще кучу всего навесят. Наберись терпения, Гафитас: со мной ты увязнешь».
Так состоялась наша первая после стольких лет встреча. Сарко принялся рассказывать о себе, будто ему не терпелось поскорее поведать мне обо всех своих перипетиях. Он сообщил, что год назад разругался с адвокатом и со своей семьей, и с тех пор у него не было адвоката, и он не разговаривал ни с кем из своих родных, хотя некоторые из них жили в Жироне, в том числе мать и двое братьев. Также говорил о Тере и Марии. Его слова о Тере не показались мне странными, поэтому я их не запомнил. А то, что Сарко сказал о Марии, зацепилось в памяти. «Не обращай на нее внимания, — посоветовал он, ироничным и одновременно угрюмым тоном. — Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах». Таковы были его слова, и меня удивило, что он призывал меня не обращать на нее внимания — ведь, в конце концов, я пришел к Сарко в том к числе и по просьбе Марии. В ответ на его откровения я рассказал ему кое-что о себе, но Сарко даже не стал притворяться, что ему это интересно. Потом я спросил его о наших общих знакомых. К моему удивлению, он оказался в курсе судьбы каждого из них. Все они были уже мертвы, за исключением Лины, с которой Тере иногда виделась, и Тио, по-прежнему жившего с матерью в Жерман-Сабат и прикованного к инвалидному креслу. Джоу и Гордо умерли от передозировки героина: Джоу — почти сразу после освобождения из тюрьмы, где он провел пару лет за нападение на «Банко Популар» в Бордильсе. Гордо — три-четыре года спустя, когда, казалось бы, ему удалось слезть с иглы и они с Линой собирались пожениться. Чино также скончался от передозировки в туалете борделя «Беби Дол» в Ампурдане. Дракула умер от СПИДа. Со смертью Колильи не было ясности: одни говорили, будто он разбился насмерть, навернувшись с лестницы в своем доме в Бадалоне. Другие утверждали, что у него возникли проблемы из-за долга наркобарыгам, за что его и избили и спустили с лестницы, чтобы имитировать несчастный случай.
На этом наша личная беседа закончилась, после чего Сарко, сменив тему, заговорил уже другим, более деловым тоном. Он начал с описания своего нынешнего положения. До сих пор на нем висело более двадцати лет тюрьмы, однако Сарко считал, что через год можно было бы добиться смягченного режима, позволившего бы ему днем находиться за пределами тюрьмы, а через два — максимум три года — он мог уже выйти на свободу. Я был оптимистично настроен относительно его будущего, но не до такой степени, как сам Сарко. Я не возразил ему и не сделал никаких комментариев. Впрочем, Сарко и не спрашивал моего мнения: он продолжал говорить, рассказывая о предстоящем суде, на котором Тере с Марией и попросили меня быть его адвокатом. Сарко полностью отрицал, что напал на надзирателей тюрьмы «Бриане», в чем они его обвиняли. «Я на них не нападал, — заявил он. — Это они меня избили». «Есть какие-нибудь свидетели?» — спросил я. «Свидетели?» — «Кто-нибудь из твоих товарищей». Сарко засмеялся: «Ты сошел с ума, Гафитас? Думаешь, они стали бы избивать меня перед другими заключенными? Они набросились на меня в камере, где никто не видел, а я просто защищался». «Сколько их было?» — поинтересовался я. «Четверо, — ответил Сарко и назвал их имена. Потом, указав на бумаги, лежавшие передо мной на столе, добавил: — Это те самые, написавшие на меня заявление». Я кивнул и спросил: «А остальные надзиратели? Они видели, как те четверо избивали тебя? Кто-нибудь из них мог бы свидетельствовать в твою пользу?» Сарко пощелкал языком и задумался, поглаживая свои впалые, плохо выбритые щеки. «Когда, черт возьми, ты видел, чтобы один тюремщик свидетельствовал против другого? — усмехнулся он. — В общем, слушай, Гафитас, если ты станешь моим адвокатом, то должен кое-что уяснить. В первую очередь то, что в тюрьме все стремятся давить меня, и больше всего — сами тюремщики. Все долбаные тюремщики из всех долбаных тюрем. И здешние тоже. Усек?» Я промолчал, и Сарко продолжил: «Знаешь, что я тебе скажу? Они правы: на их месте я тоже давил меня». Я перебил его и, разыграв непонимание, спросил, почему они хотели давить его. «Потому что я их всегда давил. — ответил Сарко. — Они знают, что я и дальше собираюсь давить их. Поэтому они устраивают мне такие проблемы, как в «Бриансе», только на сей раз у них ничего не получится. Да или нет, Гафитас?»
Я промолчал, но мне было известно, что его слова отчасти заключали в себе истину. Репутация у Сарко в тюрьмах была хуже некуда, и не только из-за ненависти, порожденной его славой и связанными с этим привилегиями. Многие годы он обличал и поносил служителей тюрем в своих книгах, документальных фильмах и интервью, называя их фашистами и обвиняя в пытках. Во время тюремных заварушек неоднократно устраивал с ними ожесточенные потасовки и брал в заложники многих из них. Кроме того, где бы Сарко ни находился, он неизменно был головной болью для администрации: требовалось всегда быть начеку и следить за каждым его шагом, а также обращаться с ним с максимальной осторожностью. Однако это не помогало избежать его постоянных жалоб на нарушение прав и заявлений в различные инстанции. В результате, как только Сарко поступал в какую-либо тюрьму, все надзиратели будто устраивали заговор, чтобы сделать его жизнь невыносимой. «Да или нет, Гафитас?» — произнес Сарко. Я ответил жестом, означавшим, что сделаю все, что в моих силах. Это, казалось, вполне устроило его, и он, словно давая мне добро на дальнейшие действия, добавил: «Ладно, а теперь объясни мне, как ты собираешься это сделать».
