После завершения боевых действий ветераны всех воюющих стран требовали для себя признания и поддержки. Организованные движения выживших на поле боя нередко оказывали заметное влияние на политический процесс. Разумеется, принимаемые государственной властью законодательные меры, как и политические ориентиры ветеранского движения, варьировали от страны к стране, но потребности, запросы и требования бывших солдат повсеместно оказывались в центре политической борьбы. И действительно, к 1935 году ветераны на Западе обозначили себя в качестве такой «политической проблемы», весомость которой позволила внести термин «veteran» в популярную «Энциклопедию социальных наук», где он весьма логичным образом разместился между понятиями «vested interests» и «veto»[17]. Те, кто выжил в боях, внесли огромный вклад в искусство XX века: так, трудно представить себе литературу межвоенной поры без Георга Гроша, Зигфрида Сассуна, Эрнста Юнгера, Эриха Марии Ремарка или Эрнеста Хемингуэя; послевоенную литературу – без Гюнтера Грасса или Джозефа Хеллера; теорию культуры – без Раймонда Уильямса; историю – без Эдварда Палмера Томпсона. Учитывая этот общий контекст, один из главных тезисов моей книги покажется, возможно, не слишком оригинальным: после Второй мировой войны ветераны стали важной социальной силой в советском обществе. В конце концов, бывшая Российская империя, ныне переименованная в Союз Советских Социалистических Республик, вынужденно приняла на себя непомерную долю страданий, разрушений и смертей той войны. Из примерно 60 миллионов погибших, которых унесли фурии немецкого милитаризма и расизма, по меньшей мере 42 % пришлись на советские потери[18].

С победой страдания не закончились; советские ветераны возвращались в разоренную и опустошенную страну. Безусловно, и до нападения немцев в Советском Союзе царила экономика дефицита, но материальные разрушения, вызванные войной, трудно переоценить. По официальным данным, 1710 городов и поселков, а также более 70 000 деревень были стерты с лица земли. Совокупные экономические издержки всеобщей разрухи более чем в двадцать раз превышали национальный доход 1940 года. Два миллиона человек встретили день Победы, проживая в землянках, а не в нормальных домах[19]. Что еще хуже, деструктивную политику 1930-х годов возобновили сразу же после того, как победа была обеспечена. Победоносная война убедила политическое руководство СССР в том, что «сталинская революция» была верным курсом, и, ожидая столкновения с Соединенными Штатами Америки, диктатор не видел иных вариантов, кроме как восстановить страну по довоенному образцу. Разделяемым многими гражданами надеждам на послевоенное смягчение режима, отмену колхозов или более свободный культурный климат не суждено было сбыться. Несмотря на серьезные дискуссии об экономических реформах, которые велись в государственном аппарате, никаких преобразований не последовало. Колхозный строй был восстановлен, творческую интеллигенцию снова начали терроризировать, а ветеранам было велено возвращаться к работе, а не почивать на лаврах боевых заслуг. Война закончилась; пора готовиться к следующей[20].

Впрочем, каковы бы ни были намерения режима, наследие войны нельзя было упразднить. Просто игнорировать произошедшее не получалось: слишком глубоки были шрамы, слишком страшны воспоминания, слишком велики разрушения. Постепенно оформлялась культура памяти, которой предстояло стать важным наследием войны[21]. Послевоенный сталинизм предпринял попытку подменить память о массовых страданиях и массовом героизме нарративом, который фокусировался на Сталине как «главном герое войны». Но с 1953 года, после смерти диктатора и десталинизации официального дискурса, начала появляться более популистская версия Победы. Культ того, что на государственном уровне было названо «Великой Отечественной войной», окончательно оформился в 1965–1985 годах; этот период был отмечен частичной ресталинизацией, а также патриотической помпезностью и монументальностью[22].

В разные периоды оформления этого культа ветераны приобщались к нему в различной мере. Но даже на первой стадии они ни в коем случае не молчали. Официальная репрезентация возвращения домой в виде преисполненного энтузиазма погружения вернувшихся героев в тяжкий труд по строительству (или обновлению!) социализма разделялась частью ветеранов, выдвинувшихся в послевоенные годы на руководящие посты по всей стране. Но такие люди составляли меньшинство. Временами фронтовики пытались публично отстаивать собственное право помнить войну такой, какой она запечатлелась в их памяти – включая страх, панику, любовь на передовой[23]. В целом же восприятие возвращения к мирной жизни, несмотря на перегруженность сталинскими клише, было гораздо сложнее, чем представляется некоторым историкам. Даже такая послевоенная классика, как вышедший в 1947 году роман Петра Павленко «Счастье», в котором изображалось преодоление фронтового увечья посредством волевого порыва, рисовала довольно безотрадную картину ветеранской послевоенной жизни, включая болезни, нищету, отчаяние[24].

До смерти Сталина партийные руководители, прошедшие войну – в основном пожилые мужчины, которые еще до 1941-го занимали то или иное высокое положение в гражданской жизни, – были наиболее слышимой ветеранской группой. Но во время хрущевской культурной либерализации, начавшейся в 1956-м и получившей название «оттепель», о себе заявила другая элита ветеранов: молодые писатели и кинематографисты, которые разрабатывали свою версию военного опыта и возвращения «на гражданку». Эти люди достигли интеллектуальной зрелости в военные годы, после войны углубились в изучение литературы, искусства и кино, а в период «оттепели» начали доминировать в художественном производстве[25]. Некоторые ветераны-интеллектуалы – например, писатель Виктор Некрасов (1911–1987) – до войны реализовались в одной профессии, но под влиянием пережитого изменили свою жизненную траекторию[26].

Именно в этот период были опубликованы некоторые из самых лучших (и наиболее сложных) описаний возвращения бывших фронтовиков домой: среди них, в частности, повесть Виктора Некрасова «В родном городе» (1954) и роман Юрия Бондарева «Тишина» (1962)[27]. Тогда же появились несколько кинематографических шедевров на ту же тему, например, фильмы Григория Чухрая «Баллада о солдате» (1959), в котором режиссер делился переживаниями своего поколения, и «Чистое небо» (1961), где он осуждал сталинские преследования бывших советских военнопленных[28]. Война теперь переместилась в центр художественного и интеллектуального творчества. Фильмы, литературные произведения, мемуары и живописные работы в совокупности представляли более сложную и реалистичную картину войны, нежели та, что бытовала в сталинские времена[29]. Широкое признание получали даже «буржуазные пацифисты» типа Эриха Марии Ремарка; если до 1953 года в Советском Союзе были опубликованы лишь два романа этого автора, прошедшего Первую мировую войну – «На Западном фронте без перемен» (1929) и «Возвращение» (1936), – то с 1956-го по 1961-й наблюдается небывалый всплеск интереса к его произведениям, что делает Ремарка вторым по тиражности (после Стефана Цвейга) немецким автором из числа публикуемых в Советском Союзе[30]. «В родном городе» и «Тишина» были созвучны скорбному и депрессивному тону, лежащему в основе творчества Ремарка. Государственная реакция на такой «ремаркизм» оказалась однозначной. Консервативные критики ругали прозу Бондарева за описания драк между демобилизованными, изображение связей ветеранов с теневой экономикой, постоянное подчеркивание роли «окопного братства»; все это, как предполагалось, было заимствовано именно у Ремарка и отражало иностранную, а не советскую действительность. Вместо всего этого один из критиков предлагал Бондареву сосредоточиться на «героических усилиях народа по восстановлению страны»[31].