Я пошел между штабелями бочек, ожидая и одновременно страшась того мига, когда пламя моей свечи выхватит из темноты эту бороду. Она лежала на песке. Я поднес к ней свечу и опасливо, словно она могла подскочить и впиться в меня зубами, начал ее разглядывать. Это была большая окладистая борода более фута длиной, черная посередине и с проседью по краям. Распасться ей не давала тонкая полоска кожи, очень похожая на основу накладки, которой в качестве дополнения к собственным волосам пользовалась, надевая воскресный чепчик, моя тетя Джейн. Все это я разглядел, не поднимая лежащую передо мной бороду и не трогая, а лишь освещая ее с разных сторон свечой и размышляя о человеке, часть облика которого она составляла.

Повлекло меня возвратиться в склеп смутное ощущение, что, если открылось мне точное место, где захоронен Черная Борода, следом должен открыться тайник с сокровищем. И только разглядывая уже бороду, я понял: путь у меня к нему один. А именно, нужно обыскать гроб. Чем яснее я это осознавал, тем более сильное отвращение меня охватывало. Мне хотелось по мере возможности оттянуть зловещий момент, и я все смотрел и смотрел на бороду, уговаривал себя, что, прежде чем действовать, следует получше ее изучить. Так я просидел неподвижно еще минут десять, пока не заметил, что свеча моя весьма убыла в размерах и хватит ее от силы на полчаса, а кроме того, сообразил, что, по-видимому, рассвет уже близок. И, кое-как справившись с отвращением, я наконец решился пошарить в гробу.

На верхотуру мне больше забираться не пришлось. В падении я нанес гробу весьма ощутимый урон. Крышка у изголовья проломилась, боковой доски больше практически не существовало, и мне достаточно было встать на нижнюю полку, чтобы не только увидеть скорбное его содержимое, но и легко до него дотянуться. Полагаю, у большинства юношей моих лет, да и у многих взрослых мужчин сама мысль о подобных поисках вызвала бы непреодолимую оторопь. Да и сам в толк не возьму, как на такое отважился. Видно, забравшись в склеп Моунов и фут за футом следуя там по тропе леденящего ужаса, успел натерпеться достаточно страхов, и в преддверии завершающего этого шага душа у меня уже далеко не так уходила в пятки, как накануне днем, когда я впервые спустился в подземелье. Кроме того, мне не раз уже приходилось сталкиваться со смертью, и я не имел склонности от нее отворачиваться. Как-никак довелось мне увидеть выброшенные на берег тела после крушения «Дариуса» и других кораблей, да и Рэтси порой просил моей помощи, когда надо было положить в гроб кого-нибудь из бедняг, почивших в своих постелях.

Гроб, как уже говорилось, был очень длинный, и, когда стенка его развалилась, мне стало целиком видно очертание скелета. Именно очертание, ведь кости его прикрывал погребальный саван. Покойника без преувеличения можно было назвать гигантом. Рост его, по моим прикидкам, равнялся семи с половиной футам. В области живота фланелевый саван просел, образовав впадину, выше под ним весьма явственно выступали края грудной клетки, а ниже – бедра и пальцы ног. Голову обхватывали полоски льняной ткани, некогда белые, но теперь в пятнах тлена и сырости. Предпочту умолчать о тех ощущениях, которые охватили меня. Льняная полоска, подвязывавшая подбородок, видимо, порвалась в тот момент, когда я, падая, схватился за бороду, челюсть упала на грудь покойного, однако других разрушений я его телу не причинил, и полковник Моун оставался лежать в своем последнем земном пристанище точно так же, как его туда положили сто лет назад.

Я поднял то, что еще оставалось от крышки, и вытянул руку в намерении начать поиск с дальней от меня стороны. Пламя свечи наконец достаточно ясно выхватило из мрака внутренность гроба. Рука моя замерла. Страх вытеснило предчувствие близкой победы. То, ради чего я проник сюда, находилось прямо перед моими глазами.

На закутанной в саван груди мертвеца лежал медальон. С двух сторон от него уходила за полосы льняной ткани цепочка. Фланелевый саван в том месте, где его сверху прикрывала борода, остался близок к первоначальному своему цвету, и светлое это пятно повторяло ее очертание. Медальон размером и формой походил на монетку достоинством в одну крону, но раза в три толще. И он, и цепочка были, видимо, сделаны из серебра и окислились до черноты. И конечно, едва увидев его, я решил, что внутри спрятан бриллиант.

Меня пронзила огромная жалость к готовой рассыпаться в прах тени этого человека. Вот ведь, принялся размышлять я, каким высоким, красивым джентльменом был полковник Моун. И, без сомнения, к тому же отличным солдатом. Как ни странно, жалости моей не мешало, что он пустил по ветру родовое поместье и опозорил себя предательством короля Карла Первого. Продал честь за камешек, который, как я надеялся, лежит внутри медальона. И еще я надеялся, что мне драгоценность эта принесет куда больше удачи, чем досталось на долю полковника Моуна, и уж по крайней мере не заставит меня свернуть на столь торные дорожки.

Рассуждая подобным образом, я в то же время не отвлекался от главной цели, весьма скоро нашел замок на цепочке, открыл его, вытащил ее из-под савана и потянул на себя медальон. Мне представлялось, внутри при малейшем движении загремит драгоценный камень, но ни малейших звуков не раздалось. «Наверное, бриллиант прилип к металлу либо обернут чем-нибудь мягким», – предположил я. В крышке имелся выступ для ногтя. Защелка и петельки застыли от грязи и окиси. Дыхание у меня участилось, а руки так затряслись, что я какое-то время не мог попасть ногтем в выемку, когда же попал наконец и крышка с трудом поднялась на тугих своих петельках, мне осталось лишь тяжко вздохнуть.

Бриллианта внутри медальона не было. И никакого другого камня – тоже. В нем лежала сложенная в несколько раз бумажка. Я почувствовал себя игроком, который, уже проиграв все свое состояние, поставил на кон последнюю крону и, хоть и с тяжелым сердцем, но еще надеется вопреки обстоятельствам отыграться. Примерно то же происходило со мной. Ставкой моей был теперь сложенный лист бумаги. Если отыщется в нем подсказка, где спрятана драгоценность, то я выйду из-за игрового стола победителем.

Это была хрупкая надежда, и вскоре она рассыпалась. Расправив бумагу и осторожно разгладив складки под светом свечи, я обнаружил лишь несколько строф из псалмов Давида. Листок сильно пожелтел, на месте сгибов образовалась темная сетка. Но текст, написанный хоть и мелким, но аккуратным и четким почерком, был разборчив, и мне удалось без усилий прочесть короткие строки.

Так вот и был положен конец великим моим надеждам. Мне оставалось покинуть склеп не более обеспеченным, чем я явился туда. Псалмы Давида мне не указывали пути к тайнику. При иных обстоятельствах меня, возможно, посетили бы догадки о тайнописи или шифре, но после рассказа мистера Гленни о том, как после многих лет грешной жизни полковник пытался завершить ее праведно и пожелал исповедоваться священнику, и медальон со старательно написанными благочестивыми словами на шее покойного мне показался еще одним признаком покаяния и, возможно, надеждой уберечь свое тело от злых духов.