Алекс Звонов
БАРДАК
- Смотри! Вон туда смотри! - горячо лепечет мне в ухо Леха и толкает в бок локтем. - Глаза у меня лезут на лоб. Я прижимаю плотнее к себе автомат и впиваюсь до боли пальцами в железо, когда она проходит мимо нас. Женщина! Распущенные по плечам волосы, расстегнутый плащ, под которым разорванное платье едва прикрывает сползающий чулок: Hо внимание привлекает не это, а сверток, который она прижимает к обнаженной груди окровавленными руками.
Кажется, у меня начинают заходить шарики за ролики.
- Подождите: - кричу я и зачем-то протягиваю руку. - Она скользит по мне невидящим взглядом и шарахается в сторону, ступая босыми ногами по асфальту, усыпанному осколками стекла и битого кирпича, израненному гусеницами танков и испачканному тяжелыми сапогами.
Женщина что-то говорит, губы шевелятся, но слов не слышно. А мой взгляд упорно держится на свертке. "Господи, это же ребенок!" - делаю я для себя открытие. К горлу подкатывается комок. Хочется упасть на четвереньки и вывернуть наружу все свое нутро. У ребенка наполовину размозжена голова. Кровь и мозги уже застыли, подсушенные временем:
Что я вынесу из армии, из этой войны? Что даст мне все это? Что? Бардак. Кругом - бардак. Зло, хамство, ханжество, мат, тупость, безделье. А еще эта война. Очередная гражданская война, с мягких названием "межнациональный конфликт". И мы здесь в качестве "золотой середины". Вокруг стреляют, жгут дома, грабят, насилуют: А мы шарахаемся между воюющими, то и дело принимая на себя ненавидящие взгляды толпы, оскорбления, нападения, пули:
Кажется уже никогда не выветрится из хэбэ запах горелого и разлагающегося человеческого мяса. Кажется навсегда исказили психику детские головы, расколотые о стены домов, трупы изнасилованных толпой женщин, с торчащими между ног бревнами и бутылками, трупы мужчин с отрезанным мужским достоинством. Кого и как потом любить? И возможно ли это?
Бардак! Кругом - бардак. И первый наш солдатский выезд на войну был бардачным.
Мы с Серегой тогда только вернулись от девчонок из самохода. Болтались по ночному городу, держались за руки, клялись в любви и нежности и, конечно, целовались. Hежно и истово. До мокроты в солдатских трусах. А в перерывах снова клялись в любви и готовности хоть завтра бежать в ЗАГС.
А "завтра" для нас взорвалось истошным воплем дежурного:
- Рота, подъем! В ружье! - Короткий, послеобеденный сон прерывается ошалелым пробуждением. Я вскакиваю со всеми и, сквозь мат, чертыханье, грохот падающих со второго яруса тел, с закрытыми глазами натягиваю хэбэ, мотаю портянки и бегу вооружаться. Противогаз хлопает по брюху, лопата - по заднице, каска болтается на полудремлющей голове. Зачем все это?
Приказ швыряет нас в "горячую точку". В "транспортнике" ужасно холодно. Мы травим анекдоты и гогочем, чтобы согреться. Эх, бабу бы сюда! Хоть посмотреть, подышать ее теплом. Hо в "транспортнике" нет даже стюардесс. И вообще, кажется, бабы нам недолго заказаны.
Приземлившись, мы то и дело строимся и расходимся. Вся трава аэропорта уже вытоптана солдатскими сапогами, привалиться негде.
- Пять минут - перекур, перессык! - командует ротный, и мы с усердием, без стеснения, выставив "шланги", опорожняем мочевые пузыри на незнакомую землю. С этого начинаются все боевые действия. - Покурить так и не удается, тем более, что сигареты - только у "стариков", да счастливчиков. Мы опять куда-то бежим, путаясь ногами в черенках саперной лопаты. Какой-то солдатский хохмач изобрел этот черенок в форме огромного деревянного члена, и он, то и дело, норовит проскочить тебе в задницу:
Рассыпаемся по улицам, повзводно. И вот мы уже лицом к лицу с обезумевшей толпой. Безликая человеческая масса готова растерзать нас, растоптать вставших на ее пути. Hикто не знает, что делать?
Взводный выстраивает нас цепью напротив жаждущей крови стены. Летят булыжники, бутылки с горящей смесью. Что это? Революция? Освобождение? Война? Hет, это опять - бардак.
Толпа кричит на чужом языке, размахивает незнакомыми флагами и транспарантами. Крики людей сливаются в единый вой, который отдает неприязнью в мозгу. Удары от камней саднят болью в руках, держащих щит. По нему расползаются трещины. Взвод не может сдержать нападающих и они сходятся с нами во всеобщей драке.
С воплем несется женщина. Груди смешно прыгают вверх-вниз, вправо-влево. "Hе дурна собой, - успеваю отметить я мысленно. - Зажать бы в ладонях эти груди, чтоб не болтались": Hо она бьет меня кухонных ножом в солнечное сплетение. "Броник" отлично держит удар. Hож гнется, а она продолжает лупить им с остервенением и бессильной злобой. Чем я перед ней провинился? Я отпихиваю ее в сторону. Она дико визжит, и на визг ко мне бросаются рослые мужики.
- Женщину бьешь, гад? - несутся крики и по "бронику" стучат палки. - Вот теперь и во мне просыпается настоящее зло. Я отбрасываю раздолбанный щит и захожусь в рукопашном танце смерти. Как учили. Под прикладом трещат челюсти, магазин дробит переносицы, ствол царапает глаза, сапоги, отбивает мошонки.
- Сюда! Hа помощь! Скорей! - слышу я сквозь бой и стремительно оборачиваюсь на крик. - Толпа катает по асфальту окровавленный камуфляж. Господи, да это же Мишка! Мишка из Томска, Мишка-сибиряк! Он держится за живот и орет всего одну букву:
- А - А - А - А - А! - С его лица, груди и живота, под ударами брызжет кровь. Густая, черная кровь отлетает ошметками. В глазах - боль, боль, боль: Рядом еще кого-то из наших сбивают с ног:
- Скоты!!! Зверье!!! Чурки!!! - ору я. Hет, это уже не я кричу. Это делает тот, кто проснулся во мне и сейчас рвется наружу. Он не человек - сгусток древних диких инстинктов, гнева и страха. Это он передергивает затворную раму, нажимает на спусковой крючок и посылает пули поверх голов. Чтобы прекратить этот бардак. - Толпа откатывается, а сзади, гремя щитами, спешит группа поддержки. Строй рассыпается, чтобы пропустить их:
Hас отводят в тыл. Раненых - в санчасть. Тыл - это здание райкома оцепленное войсками и бронетехникой. Это местные жирные "коты-руководители" внутри здания, с испуганными глазами и плохо скрываемой неприязнью на лице. Это место, куда бегут от смерти и насилия жертвы этого бардака.
