Я, конечно, немедля пустил в ход «букаву-вольф» — и не без тайного удовольствия. Запустили мотор и для колхозной конторы и дали свет нескольким семьям ухтусцев. Потом сломалась одна шестеренка, запчастей не было, и Ухта снова погрузилась в темноту. Отыскали в старой завали керосиновые лампы, и не я один ходил к старому Кибуспуу снова занимать керосин. Видел бы ты, Ааду, как он черпал керосин из заветной бочки и без единого лишнего слова переливал в бидоны нуждавшихся. И никому не напоминал о «чечевичной похлебке», притекавшей по проводам с материка; одним словом, отливая мне керосину, не вякнул об Исаве и человеческом праве на первородство. Разговорчивый раз-два в году, тут Кибуспуу и вовсе превратился в молчуна. Но без слов было еще яснее, о чем старик при этом думал.

Пролив на две недели был забит льдами, на материк не попасть ни в лодке, ни пешком. Потом кончился в Ухте и керосин, и нескольким семьям невольно пришлось перейти на свечи или даже на прадедовские лучины. Мужчины постарше выискивали в поленнице полено с ровными волокнами, раскалывали его потоньше, клали сушиться к печи и на следующее утро расщепляли его. Тем, кто помоложе, да и мне (а было мне тогда тридцать два), это искусство давалось нелегко: лучины из-под наших ножей выходили неровные, сучковатые.

Пора лучинного света длилась на Ухте недолго. Вскоре наши дома снова засверкали, как в Пярну, Таллине, Риге и в квартире этого латышского капитана, чей траулер я «спасал». И слаще, чем когда-либо, была для нас эта «чечевичная похлебка», пришедшая к нам с материка. Вокруг возведенных заново столбов высокого напряжения мы наворочали гранитные глыбы, чтобы и самый грозный дрейфующий лед рассыпался о камни.

Мы получали рыболовные снасти из тончайшей капроновой нити и позаботились о том, чтобы школьная сеть, сеть здравоохранения, торговая сеть не забывали о нас, рыбаках. Потом настал день, когда наш маленький колхоз решил объединиться с соседним большим колхозом на материке, который мог замахнуться даже на то, чтобы посылать свой траулер в Атлантику.

На объединительном собрании мой тесть не проронил ни слова, не голосовал ни «за», ни «против», и даже когда спросили, кто воздержался, тоже не поднял руки. Снова, по его разумению, ухтусцы продали толику своего первородства за чечевичную похлебку, потеряли самостоятельность. Но старый Кибуспуу считал в то же время, что он бессилен изменить ход событий. Не может же он запретить ветру дуть и дождю лить, хотя это порой и надобно весьма.

Мне, сыну Лийзи, предложили в большом объединенном колхозе опять же место председателя. То ли всерьез, а может быть, и так, из вежливости, потому как другой кандидат тоже прошел войну, только офицерские погоны свои заслужил в полковом обозе. Я пошел на войну рядовым, рядовым и кончил. В бумажных делах он был, конечно, ловчее, а как ловить рыбу — лучше знал я. Я уже был почти согласен принять должность и переселиться на материк. Зарплата в большом колхозе повыше, да и в смысле учения детей на материке было лучше — в ухтуской школе всего четыре класса. Но, перед тем как я хотел дать окончательное согласие, однажды вечером заявился ко мне Кибуспуу с пучком лучин под мышкой. На сей раз он был разговорчив.

— Так что ты, зятюшка из пиратской волости, стало быть, уходишь? Их Ухты? В Ухте был король королем, а там…

— Каким королем я здесь был! Разве королю лучину дарят?!

— В старину дарили, когда другого света не было. Да и теперь-то кто знает наперед! Запустят атомы и водород, не будет больше ни столбов, ни проволоки. Будет у тебя по бедности хоть сухая лучина…

Случись вдруг война (избави нас небо от такой страсти!), не думаю я, что бывший обозный офицер сможет лучше руководить колхозом, чем на горбу своем перенесший войну рыбак-рядовой. Говорят, бахвальство дурно пахнет, но и в нашем объединенном колхозе большинство колхозников не считало, что я хуже другого кандидата. Но кое-что отбило у меня охоту к председательству. А именно то, что старый Кибуспуу и сейчас еще считал меня пиратом. Правда, не очень крупного калибра, ведь в маленькой Ухте не было и возможности стать «спасателем» большого масштаба. Большой же колхоз и возможности давал больше, так что старик опасался за меня. Сам-то он, спасая чужое добро, никогда не зарился на него. Лучше уж мерцанье лучины, чем большущий свет «букаву-вольфа». Когда старый Кибуспуу помогал кому-нибудь, то левая его рука и впрямь не знала, что делала правая. Мои же обе руки, когда я спешил на помощь другим, тянулись что-то урвать и для себя.

Мой тесть родился, жил и умер на Ухте, редко нога его ступала куда-нибудь еще. Его не прельщали далекие дали, он боялся большого мира, сетей его и хитросплетений.

Я же из другого теста, у меня приключения и пиратские замашки в крови, хотя это и не каждому бросается в глаза. Лет двести назад на каком-нибудь корабле под черным флагом я был бы заправским пиратом, а случись в те времена попасть мне в услужение к какому-нибудь ученому мужу, я, пожалуй, по ночам тайком оглядывал бы в подзорную трубу звездное небо и наверняка открыл бы новое светило.

Да и то, что при всем моем рыбацком ремесле одолевает меня бесполезная страсть к чтению книг, — не столько это ради поиска ответов на вопросы, что беспокоят сына Девы Лийзи, а чтобы утолить своего рода жажду приключений. Это осталось и сейчас, даром что мне перевалило на шестой десяток.

Но теперь-то вряд ли из меня вышел бы прежний пират. Старый Яннсен [7], учивший эстонский народ грамоте, сказал в одной из своих книжек: «Да, мир день за днем все стареет и мудреет, но так ли он споспешествует лучшему, сие особь статья».

Вот эта-то «особь статья» и пристала весьма цепко к сердцу моему в последнее время. Двум моим детям от государства дано свободное бесплатное образование (вот она, «сеть просвещения», от этой «сети» они еще и доплату получали — стипендию) и, по их собственному радению, университетский диплом. Сын вот уже год как инженером-электриком в Нарве. Дочь вышла замуж и родила внука, она в Таллине газету делает, оба не под моим родительским глазом живут, не как я в Ухте торчал под присмотром у тестя. Свидетельства образованности у моих детей на руках, но каково у них с этой «особь статьей», ничего сказать не могу. Может ведь статься, что от нового поколения и пойдет «споспешество лучшему», от меня же… Хе-хе… Испытал я это на себе самом и теперь вот, по совету твоему, царапаю на бумаге.

Только ли по твоему совету?

Неделю назад видел я здесь, в Риге, человека, больно уж похожего на того, чей траулер я когда-то «спасал». Капитанище, волк матерый, годов этак за сорок, брюшко себе отрастил. Меня он не признал, да и я не поспешил знакомиться заново.

Вечером я приписал в вахтенном журнале вдобавок к сводке о ветре, о баллах, о высоте ртутного столба барометра и о делениях градусника ниже нуля: «В течение дня ничего особенного не произошло».

В тот самый вечер я и взялся за эту писанину…

Пишу в рубке СТБ, ярко освещенной током Северо-Западной энергосистемы, в городе Риге, 22 февраля 1969 года; под койкой у меня пучок лучины, надранной еще старым Кибуспуу.

С пожеланием тебе и твоим собратьям по ремеслу не попусту водить пером Хейно Окиратас (сын Лийзи), по крайней мере двухкратный, но с благой надеждой, что, пожалуй, и последний пират.