– Гляньте! В двойном размере! В двойном размере ест! – ликуя, кричал сосед мой по палате тощий Борис с синими губами и острым носом. Доходяга, в сущности. Но сейчас он был королем! Все смотрели на него, а потом уже на меня.

– Эй, В-двойном-размере! Куда пошел? – не унимался он.

Я, постояв у двери, вернулся, и доел двухэтажный свой бутерброд под общий хохот. Развеселил доходяг. И дальнейшие попытки мои сделаться как все радостно пресекались. «Эй! Ты что, ножик тыришь? Положь!» – это в столовой. В палате: «Не давай ему ножа, не давай! Пусть в двойном размере хавает, буржуй!» Какой я буржуй? И руководил всем этим Борис, мой теперешний друг. Такие, видимо, и попадают на телевидение и там уже делают с нами что хотят. Представляете, какую жизнь прожил я с ним?

«Борис, председатель дохлых крыс!» – дразнилку я помнил. Но «не публиковал». Знал – не одобрят. Он действительно на крысу похож: подбородок скошен, зато все рыло вперед и по бокам маленькие глазки. Но весьма уверенные, особенно сейчас, когда он надел пенсне.

«Да это все не так делается!» – выражение, пронесенное им через всю жизнь. Но беда была общей у нас. Время от времени нам в палату вкатывали наших же ребят с прооперированным горлом – хрипящих, окровавленных, задыхающихся. Вырезание гланд – прямо из горла. Тогда считалось это необходимым для детей, чтобы не болели потом ангиной. Что это может оказаться страшнее ангины, как-то не задумывались. Приказ! И вот однажды, когда привезли к нам очередного прооперированного, Борис вдруг проникся сочувствием и ко мне – я был следующим в очереди. А в этот момент как раз уныло проделывал свой фокус – «В двойном размере».

– Да это не так делается! – в сердцах произнес он и протянул мне нож. А потом – и руку.

– Борька Шашерин!

Да кто же его не знал.

– Валерка Попов! – это я произнес с тенью шутки. Поймет? Но его тянуло на пафос.

– Питерцы должны выручать друг друга! Блокадник?

– Нет, – это я выговорил с трудом, но иначе не мог, врать я тогда еще не научился.

– Ладно. Бери! – Он все еще держал в руках нож как символ примирения. Так бывает.

– Нет. Спасибо. Я уже так люблю. – Я разинул рот как мог, чтобы вставить «сооружение». Тут могла бы возникнуть ссора… Но доброе дело, как и должно быть, имеет хорошее продолжение.

– Глянь, какие погоны к нам зашли! – воскликнул Борька в восторге.

Я, с разинутой пастью, глянул на дверь и замер – стояла мама, озираясь, и с ней какой-то уютно кругленький, сияющий улыбкой и лысиной (а также погонами, поразившими Бориса), смутно знакомый человечек.

Я отложил бутерброд и закрыл рот.

– Так вот же Валерка! – воскликнул он, и они с мамой кинулись ко мне.

– Помнишь меня? – сияющий генерал тряс мою руку.

– А, вспомнил, вы в командировку к нам приезжали.

– Ну вот, а теперь уезжаю. Давай-ка заглянем с тобой к главному врачу.

Появление это – не просто так, обязательно что-то будет, почувствовал я. Очень бы не помешало в этой жизни. Знаки различия я знал: змея с чашей на погонах – значит, врач. Но и мамин друг!

– Скажи, что я с тобой! – шепнул мне Борис.

– Вот и мой друг тоже хочет… пойти, – выдавил я.

– Шашерин Борис! Тоже с этим делом! – он провел ребром ладонью по горлу. Гость оценил, захохотал.

Мама встревожилась, но гость продолжал сиять.

– Ладно. Пошли с другом. Василий Чупахин! – Он пожал руку Борису. Рука его по сравнению с шершавой рукой друга была маленькая и мягкая.

Высокий гость невысокого роста зашел в кабинет к главному врачу, и там слышался то веселый разговор, то хохот. Так он, видимо, всех и покорял.

– Приезжайте к нам – примем лучшим образом! – щебетал Чупахин.

Хозяин кабинета проговорил что-то тихо, и Чупахин захохотал.

– Ты узнаешь его? – мы с мамой сидели у двери, и мама нервничала. – Это Васька Чупахин, мой старый друг, еще школьный. Он сейчас главный врач крупного военного санатория в Сочи. Он хочет тебя… – Глянув на моего друга, она осеклась, заговорила о другом:

– Васька (была у нее как у дочери академика привычка говорить обо всех свысока, что меня смущало) уверяет, что гланды давно уже никто не рвет. Это дикость. Гланды необходимы. Последние исследования показали: на них все микробы оседают. Хочет тебя… то есть вас, – глянула на Борьку, – забрать отсюда.

– А куда? – нахально спросил Борис.

– А на кудыкину гору! – весело ответила мама. Она, вообще-то, была веселая, только с моей болезнью – и с уходом отца – стала часто задумываться. – Тихо! – сказала она и подошла к двери.

Чупахин душевно прощался с главным. Заскрипела дверь. Мама отскочила. Вася выкатился, как шаровая молния, но – несущая радость.

– Ну вот, орлы, все в порядке! Летите! – сказал он.

– Куда? – спросил Борис.

Но его вопрос как слишком наглый был оставлен без внимания. И мама решила, что на Борьку можно больше внимания не тратить. Сын рядом.

– Вот, – торжественно сказала мама мне, – Василий хочет тебя забрать к себе в санаторий. Подлечишься. Искупаешься в море. Окрепнешь! – Мама сияла. Вот какие друзья у нее!

– А меня, значит, – под нож? – хмуро проговорил Борис.

– Ну почему же под нож? – с нетерпением произнесла мама. – Тебе же сказали – можешь идти.

– Ну да! А через неделю опять заберут. И – чик! – Провел большим грязным пальцем по острому кадыку, выпятив еще и нижнюю челюсть.

Васе как яростному противнику вырезания гланд не так легко оказалось от него отвязаться… Ну вот. Самое время проверить, что я за человек. Борис все-таки помог мне, хоть и не сразу!

– Вообще-то, мне будет с ним веселей! – прохрипел я, не глядя маме в глаза.

Чупахин прищурил один глаз, что-то прикидывая.

– Веселей, говоришь? А давай! – Повернулся к Борису. – Если денег на билет наберешь на плацкартный – давай! Парень ты, я вижу, шустрый.

– Кореша скинутся! – веско сказал Борис.

Чупахин глянул с интересом: что за кореша?

И жизнь показала, насколько Чупахин умен и умеет использовать неожиданности: Борис оказался в Сочи гораздо нужнее меня.

– Ну тогда едем завтра! – Чупахин вздохнул. – Жалко, что ты, Алевтина, с нами не едешь!

– Так ты и не зовешь, – произнесла мама кокетливо.

Если бы сейчас спросили меня, где я вообще хочу жить, я бы ответил – только там. Тенистое место (что так ценно на юге!) возле административного корпуса военного санатория в Сочи. Просторная прохладная квартира на втором этаже – темноватая из-за нависших ветвей. Утром я просыпался в счастье, видя прямо перед собой за окном цветок олеандра, среди блестящих и крепких темно-зеленых листьев похожий на разрезанное на четыре части крутое яйцо: четыре красивых желтых язычка среди белых лепестков (расчетверенный белок, без скорлупы). Но если разрезанное крутое яйцо шибает сероводородом, то тут запах сладчайший и, я бы добавил, томный, навевающий сладкие сны.

Шестнадцать! Возраст томительный. Выходил на балкон. Борис и любимый племянник Чупахина Леня-курсант (белокурый херувим) маялись во дворе. Разделенная на черно-белые клетки площадка, и на ней шахматные фигуры в человеческий рост, стала любимым их местом отдыха. Предполагалось, что умственная зарядка будет тут сочетаться с физической. Но друзья больше любили химическую. Бутылки прятались за фигурами, и Чупахин из своего кабинета на первом этаже, думаю, с отчаянием, наблюдал эту, самую медленную, игру. Фигуры огромные, тяжеленные, и Леня с Борисом передвигали их крайне неохотно – только из-за движения солнца, прорывающегося сквозь ветви и смешения теней. В тени стояли бутылки сладчайших вин, казавшиеся такими заманчивыми, особенно издали, поскольку с утра я не пил. Крикнув им на бегу что-нибудь вроде «Ходи конем!», мчался на море. И только возле больных на костылях притормаживал бег.

Выбегал на галечный пляж. Штормило всегда! Огромные прозрачные горы сжирали длинный бетонный мол, потом, разлившись по берегу, отступали, с грохотом утаскивая с собой гальку. Пауза… и опять – оглушающий грохот! Какие-то акробаты прыгали с мола прямо в надвигающуюся волну, потом их выбрасывало, кувыркая, и они, хохоча и вытирая одной рукой лицо, а дугой упираясь в склон, съезжали с грохочущей галькой по пляжу. Я тоже предавался этому несколько дней, и это было неплохо – пока я не нашел свое.