– Что же вынуждает нас возвращаться? – спросил он тихо.

Я улыбнулась в трубку. До чего же поразительный вопрос. Сейчас, в тепле машины, с не имеющим ответа вопросом передо мной – возможно, это мое любимое мгновение за все мои жизни.

– Не знаю, – прошептала я. Молча оперлась головой о руль, и мы поплыли во времени, безмолвные, вместе.

– Что у вас в пятницу с ужином, Шерил? Я готов исповедаться.

Остаток недели проскользнул мимо. Все было великолепно, я всех простила, даже Кли – хоть и не в лицо. Она юна! За стоячим обедом в служебной кухне Джим уверил меня, что молодежь в наше время гораздо демонстративнее телесно, чем когда-то были мы; взять его племянницу – очень телесная девушка.

– Они грубые, – сказала я.

– Они не боятся показывать свои чувства, – сказал он.

– Что, может, и не очень хорошо? – предположила я.

– Что очень здоро́во, – сказал он.

– В конечном счете да, – сказала я. – Вероятно.

– Они чаще обнимаются, – сказал он. – Больше, чем мы в свое время.

– Обнимаются, – сказала я.

– Девушки с юношами, не романтически.

Вывод, к которому я пришла, – а к выводу прийти было важно, поскольку нечего подобным мыслям болтаться кругами без всякой категории и без вывода, – что девушки в наши дни, когда не обнимаются не романтически с юношами, пребывают в ненаправленной воинственности. Девушки в мои юные годы сердились, но гнев направляли внутрь себя, резали вены и становились подавленными, тогда как нынешние девушки просто выдавали «р-р-р-р-р» и прижимали кого-нибудь к стенке. Кто знает, какой метод лучше? В прошлом страдала сама девушка, ныне же страдал другой ни о чем не подозревающий, невинный человек, а девушке хоть бы что. В смысле справедливости прошлое, возможно, было лучше.

В пятницу вечером я вновь надела полосатое платье-рубашку и нанесла самую малость буро-серых теней. Волосы лежали замечательно – немножко Джули Эндрюз, немножко Джералдин Ферраро^[3]. Когда Филлип отсигналил, я проскочила через гостиную, надеясь обойти Кли.

– Идитьсюда, – сказала Кли. Она стояла в дверях кухни, поедая белый тост.

Я показала на дверь.

– Идите сюда.

Я подошла.

– Что за шум?

– Браслеты? – сказала я, тряхнув запястьями. Я надела пару звенящих браслетов на случай, если мужская рубашка придаст мне неженственный вид. Ее крупная ладонь сомкнулась вокруг моей руки, и она принялась медленно ее стискивать.

– Вы нарядились, – сказала она. – Хотели хорошо выглядеть и вот что… – Сжала сильнее. – …в итоге удумали.

Он снова просигналил – дважды.

Она еще раз откусила от тоста.

– Кто это?

– Его зовут Филлип.

– Свидание?

– Нет.

Я сосредоточилась на потолке. Может, она все время так делает и знает кое-что о коже – что кожа может выдерживать определенный уровень напряжения, прежде чем лопнуть. Я надеялась, что она будет иметь в виду этот уровень и не перейдет на следующий. Филлип постучал во входную дверь. Кли доела тост и освободившейся рукой осторожно опустила мне подбородок, чтобы мой взгляд вынужден был встретиться с ее.

– Я б оценила, если б вы говорили мне, что у вас со мной трудности, а не моим родителям.

– У меня нет с тобой трудностей, – быстро сказала я.

– Это я им и сказала. – И мы продолжили стоять. А Филлип еще раз постучал. А мы продолжили стоять. А Филлип снова постучал. А мы продолжили стоять. А затем она меня отпустила.

Я открыла дверь ровно настолько, чтобы выскочить наружу.

Когда мы хорошенько отъехали от дома, я попросила его остановиться, и мы осмотрели мне запястье: никаких следов. Он включил свет в салоне – ничего. Я описала, какая она громадная и как меня схватила, а он сказал, что воображает, будто она способна стиснуть человека, думая, что это нормальное стискивание, а для кого-то хрупкого вроде меня такое может быть больно.

– Я не очень-то хрупкая.

– Ну, по сравнению с ней – хрупкая.

– Вы ее видели последнее время?

– Нет, много лет не видел.

– У нее широкая кость, – сказала я. – Многие мужчины считают это привлекательным.

– Конечно: у женщины с таким телом имеются жировые отложения, которые позволяют ей производить молоко для потомства, даже если ее мужчина не способен носить в дом мясо. Я в своей способности носить в дом мясо уверен.

От слов «молоко», «жировые отложения» и «мясо» стекла в машине запотели быстрее, чем от более постных слов. Мы оказались в своего рода сливочном облаке.

– А может не в ресторан нам поехать, – сказал Филлип, – а поужинать у меня дома?

Он вел машину так же, как жил – уверенно: поворотник не включал, а быстро скользил в своем «лендровере» из ряда в ряд. Поначалу я поглядывала через плечо, проверяя, действительно ли нет никого на полосе или же мы собираемся погибнуть, но погодя отбросила всякую предосторожность и откинулась на подогретом кожаном сиденье. Страх – это для бедных. Может, тогда я была счастливейшей за всю жизнь.

Все в его пентхаусе было белым, серым или черным. Пол – сплошная громадная гладкая белая поверхность. Никаких личных вещей – ни книг, ни стопок счетов, ни глупой заводной игрушки, подаренной каким-нибудь другом. Жидкое мыло – в черном каменном дозаторе: кто-то переместил его из пластиковой емкости в эту, серьезную. Филлип отложил ключи и коснулся моей руки.

– Хотите, скажу кое-что чокнутое?

– Да.

– Наши рубашки.

Я изобразила потрясенное лицо, оно оказалось чрезмерным, и я быстро выкрутила его до растерянного удивления.

– Вы – женская версия меня.

Сердце у меня принялось колыхаться взад-вперед, будто висело на длинной веревке. Он выразил надежду, что мне нравятся суси. Я спросила, не мог бы он показать мне, где уборная.

В уборной все было белое. Я села на унитаз и ностальгически обозрела свои бедра. Скоро они будут постоянно переплетены с его бедрами, никакого уединения – даже когда им хотелось бы. Счастливый у нас был путь – у меня со мной. Я представила, как пристреливаю старого пса, старого верного пса, поскольку им я для себя самой и была. Вперед, мальчик, фас. Я смотрела, как прилежно бегу вперед. И тогда я опустила ружье и тут в действительности у меня расслабился кишечник. Внепланово, но раз уж это началось, лучше закончить. Я спустила за собой, вымыла руки и чисто случайно заглянула в унитаз. Оно все еще там плавало. Следовало предположить, что это пес и был, подстреленный, но не желавший умирать. Такое могло пойти кувырком, я бы все смывала и смывала, а Филлип размышлял бы, что происходит, и мне пришлось бы сказать: Это пес не желал умереть с достоинством.

Пес – это вы, какой знали себя до сих пор?

Да.

Не надо его убивать, милая моя девочка, – сказал бы он, суя в унитаз шумовку. – Пес нам пригодится.

Но он старый и у него странные, неизменные привычки.

Так и я, и у меня, моя дорогая. Как и у всех у нас.

Я снова спустила, и оно уплыло. Об этом можно рассказать ему попозже.

Мы ели, не разговаривая, тут я заметила, что руки у него слегка трясутся, и поняла, что час настал. Он приготовился исповедоваться. Я сидела напротив него на, может, сотнях заседаний совета директоров, но никогда не позволяла себе по-настоящему рассмотреть его лицо. Все равно что знать, как выглядит луна, и никогда не останавливаться, чтобы отыскать на ней человека. У него были морщины, прорезавшиеся от глаз до щек. Волосы плотные, на висках кудрявые, на макушке пожиже. Густая борода, косматые брови. Мы улыбались друг другу, как старые друзья, какими на некотором уровне и были. Он глубоко выдохнул, и мы оба немножко рассмеялись.

– Я кое о чем хотел с вами потолковать, – начал он.

– Да.

Он снова рассмеялся.

– Да, вы это, вероятно, уже успели понять. Я раздул невесть что из чего-то, что, вероятно, и не велика важность.

– Оно и важно, и нет, – сказала я.

– Совершенно так – и важно, и нет. Важно для других людей, но не для меня. В смысле, не то чтобы это невелика важность – она громадна, просто… – Он оборвал себя и выдохнул с долгим «фу-у-у-у-ух». Затем опустил голову и сделался очень неподвижен. – Я… влюбился… в женщину, она равна мне совершенно во всем, она проверяет меня на прочность, она заставляет меня чувствовать, она усмиряет меня. Ей шестнадцать. Ее зовут Кирстен.