Пока мы шли рука об руку к палате 209, я осознала, что женщина, цокавшая по коридору впереди нас, – Кэрри Спивак. Я исподтишка замедлила нашу поступь – ждала, чтобы Кэрри Спивак делась вправо или влево по коридору. Но, разумеется, она никуда не делась, потому что направлялась прямиком в нашу палату. Шел третий день. Впереди огнетушитель и окно. Я выбрала окно. Разговаривать было рискованно, и я просто подала знак – широким жестом махнула на вид за окном. Кли глянула вниз, на автостоянку. Пара, когда-то винившая друг дружку, побрела к нам и остановилась, растерянно улыбаясь, поглядеть, что мы там высматриваем. Мы вчетвером пялились в окно. Мужчина средних лет помогал пожилой женщине выбраться из кресла-каталки и устроиться на переднем сиденье микроавтобуса.

– Когда-нибудь мы станем ими, – сказала жена в паре, которая когда-то винила друг дружку. – Я и Джей Джей. – Муж сжал ей плечо. Я подумала, что Джей Джей, должно быть, – имя их ребенка.

Ноги у пожилой женщины совсем ей не служили, и сын поднял ее из кресла и усадил на сиденье одним долгим неловким движением. Руки матери обвивали ему шею, держались изо всех сил. Эми из пары Эми и Гэри когда-нибудь вот так же вцепится ему в шею. Сейчас он еще слишком малюсенький, но однажды станет сильным мужчиной средних лет, может, даже дюжим или ражим. Он сможет переносить свою мать куда стремительнее, чем способен этот мужчина, и будет приговаривать: Вот, ма, дай-ка пристегну тебя, и мы поедем. Меня накрыло ревностью; пришлось отвести взгляд.

Мы приблизились, Кэрри Спивак выпрямилась и заострила уголки улыбки, распахнула перед нами дверь, как привратник. Кли прошла внутрь, думая, что это какая-то медсестра пришла проверить у нее давление.

– Уверена, вы не против, если мы поговорим недолго один на один, – сказала мне Кэрри Спивак. Она поняла, что я не бабушка. И вообще никто. Кли у нее за спиной растерянно пожала плечами и полуулыбнулась, чуть-чуть. Та же полуулыбка была у пассажиров «Титаника», которые смотрели вниз на причал, на своих возлюбленных, когда корабль отправлялся. Бон вояж, Китти! Бон вояж, Эстелль!

Я поплыла по коридору к лифту.

– Спускаетесь? – Юная латиноамериканская пара с новорожденным. Синие шарики скакали над ручками кресла-каталки.

– Ладно, спускаюсь.

Пара трепетала: происходил самый невероятный миг их жизни. Они сейчас заберут своего ребенка в мир – во всамделишный мир. У ребенка было много влажных на вид волос, он казался пухлее Джека. Когда двери открылись, юный отец глянул на меня, и я ему кивнула: Ага, ваша жизнь, приехали, идите в нее. И они пошли.

Я погуляла по приемной. Пролистала список абонентов в телефоне – позвонить было некому. Я механически стерла все сохраненные сообщения, за исключением того, которое оставила себе в прошлом году. Десять максимально громких «НЕТ» звучали, как вой, – безутешная женщина выла на улице: НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ.

В столовой не было никого, кроме кассирши. Я заказала горячей воды; подали с кусочком лимона и салфеткой. Я потягивала очень медленно, каждый раз обжигая рот. Три стены были белые, а четвертая раскрашена в розовый и оранжевый. Чтобы опознать, что это фреска заката где-то в Тоскане или Родезии, потребовалось напрячься. Дверь, через которую я вошла, была в пляжной части; слева от солнца размещался пустой автомат с бумажными полотенцами, раззявленный, как рот, обалдело. О том, что происходило наверху, нельзя было подумать ни единой мысли. Немыслимо. Вдоль нижней части стены был нарисован парапет, и зритель оказывался на террасе виллы или, может, палаццо. Соленый ветер наполнил мне ноздри; исполинские волны обрушивались на скалы внизу, одна за другой, одна за другой. Я плакала и плакала. Чайки парили под потолком. Вдали по пляжу шла маленькая фигурка. Его или ее облекали струящиеся белые одежды. Золотые волосы, теплая средиземноморская улыбка. Фигурка махала рукой. Я отерла лицо тыльной стороной ладоней. Она плюхнулась в кресло напротив меня.

– Я сначала поискала в приемной, – сказала она.

– Я там сколько-то пробыла. – Высморкалась в салфетку.

Она огляделась.

– Не очень людно, да?

– Не очень.

Она сдавила лимон и облизала пальцы.

– Не сознавала, насколько там все иисусно.

– Там – где?

– Да в «Филомене» этой. Раз Эми и Гэри его не хотят, он отправился бы в какую-нибудь еще ужасную христианскую семью.

С фреской начало происходить странное. Солнце принялось вставать, очень-очень медленно.

– Дамочка, на самом деле, нормальная – не попыталась мне ничего впарить или как-то. Я просто сказала, что у меня обстоятельства поменялись. – Она взяла меня за руку.

Или, может, оно вообще вставало; может, это фреска рассвета, а не заката. Ой мой мальчик. Мой милый Кубелко Бонди.

– Я же не ошибаюсь, правда? – сказала Кли, выпрямляясь. – Про это, между нами?

– Нет, ты права, – прошептала я.

– Я так и думала. – Она откинулась в кресле, вытягивая ноги широким клином. – Но общение… понимаешь? Я верю в общение.

Я сказала, что тоже в него верю, а она сказала, что Джек ей кажется клевым ребенком, и хоть она и не собиралась быть матерью, не очень-то оно сложно, если только пацан не окажется козлом, а она была уверена на сто процентов, что Джек таким не окажется.

– Плюс, – добавила она, – думаю, ты бы с катушек съехала.

Я сказала, что съехала с катушек. Восемь или девять мгновенно возникших вопросов пришли мне на ум – касательно ее отношения ко мне и моего отношения к мальчику, но я не хотела ничего испортить, набросившись. Она сильно потерла мне руку большим пальцем и сказала:

– Мне нужно придумать тебе кличку.

– Может, Шер? – предложила я.

– Шер? На слух – как имя старика. Нет, дай минутку подумать.

Она подумала, подперев голову костяшками кулака, а затем сказала:

– Ладно, вот. Му.

– Му?

– Му.

– Как мычать?

– Нет, как Муля, типа, ты моя Му.

– Ладно. Интересно. Му.

– Му.

– Му.

Глава одиннадцатая

Как только медсестры узнали, что Кли оставляет Новорожденного Мальчика Стенгла себе, ей выдали молокоотсос и велели откачивать каждые два часа.

– Даже если ничего не польется, – сказала Кэти. Карла согласно кивнула. – На бутылочки не смотрите, просто расслабьтесь. Придет. Приносите любую каплю, какая появится, мы дадим ему, когда его снимут с аппарата.

Кли, держа насос на вытянутой руке, нервно хихикнула.

– Ну не знаю. Ага. Нет. Вряд ли. – Она отдала прибор Кэти. – Не мое это.

В тот вечер пожилая женщина по имени Мэри, грудь бочкой, вкатила к нам в палату насос.

– Я консультант по лактации в этой больнице и в «Сидарз-Синай». У меня и муха молоко даст. – Я объяснила ей, что Кли не собирается вскармливать грудью; Мэри дала отпор – краткой речью, что грудное молоко понижает у ребенка риск диабета, рака, аллергий и болезней легких. Кли, вспыхнув, расстегнула рубашку, склонила голову. Повисли груди, длинные, розовые. Я никогда их прежде не видела. Мэри с деловитой ловкостью прижала к ее соскам по конусу.

– То, что надо, размер как полагается. Большой.

Опущенная голова Кли не двигалась, лицо полностью зашторено волосами.

Мэри пристегнула к конусам бутылочки и включила древний прибор. Шуп-па, шуп-па, шуп-па. Соски Кли ритмично втягивались и выдавливались.

– Как корова. На ферме были когда-нибудь? Никакой разницы с коровой. Держите. – Кли прижала конусы к груди.

– Ну как? – Мэри глянула на бутылочки. – Нету. В общем, продолжайте. По десять минут каждые два часа.

Как только Мэри вышла, я выключила прибор.

– Ужасно, сочувствую.

Кли, не поднимая головы, включила прибор.

Шуп-па, шуп-па. Соски с каждым всасыванием делались гротескно длинными.

– Можешь немножко отойти? – спросила она.

Я быстро удалилась в другой угол палаты.

– Мне не нравится, когда на мою грудь смотрят. Не прет.