– Это мой кошелек.

– Я на самом деле не дарил тебе подарок – я пытался показать культуру. В подарок годятся наборы из чашечек для сакэ или что-нибудь в этом роде. Мне такие ведущий конференции подарил.

– Вы лазали ко мне в сумочку для этого? Когда вы это проделали?

– Когда ты была в уборной, несколько минут назад.

Он составил список указаний по конторе – чтобы добиться более японской атмосферы. Узнать, насколько они подлинные, было трудно, потому что больше никто из нас Японию не посещал. Почти двадцать лет спустя я единственная, кто знает происхождение правил в конторе, но я в это никогда не вдаюсь, поскольку теперь у нас работает несколько американцев японского происхождения (Накако и Ая – в преподавании и связях с общественностью), и я не желаю их задевать.

Если задача требует групповых усилий – к примеру, передвинуть тяжелый стол, – за нее сначала должен браться один человек, а затем, после почтительной паузы, может присоединиться второй, склонив голову со словами: «Джим способен сдвинуть стол в одиночку, у него лучше всех получается двигать столы, я присоединяюсь, хотя помощи от меня немного, поскольку в двиганье столов я не мастак». Затем, еще через мгновение, может приобщиться и третий человек, сперва склонив голову и заявив: «Джим и Шерил способны сдвинуть стол в одиночку…» и т. п. И далее, пока не соберется нужное количество людей, чтобы выполнить эту задачу. Такие вот штуки поначалу кажутся скукотищей, но потом делаются привычкой – вплоть до того, что невыполнение ощущается хамством, почти враждебностью.

Когда встреча завершилась, я попросила Мишель задержаться на минутку.

– Я хотела обсудить кое-что.

– Простите меня.

– За что?

– Не знаю.

– Я хотела спросить тебя о Кли.

Лицо у нее посерело.

– Карл с Сюзэнн на меня сердятся?

– Она вела себя с тобой мерзко? – Она посмотрела себе на руки. – Вела. Буянила? Сделала тебе больно? – сказала я в продолжение.

Вид у нее сделался изумленный, почти ошарашенный.

– Нет, конечно, нет. Она просто… – Она тщательно подбирала слова. – У нее манеры отличаются от привычных мне.

– И все? И ты ее поэтому выставила?

– Ой, я ее не выставляла, – сказала она. – Она сама съехала. Сказала, что хочет жить у вас.

В дом я вошла бесшумно, хоть она и была в «Ралфзе». В ее вещах я никогда не копалась и не имела желания, однако посидеть на собственном диване – не преступление. Когда я уселась, нейлоновый спальный мешок выдал облако ее телесного духа. Я старалась не сдвигать с мест ни старые обертки от еды, ни щетку, забитую светлыми волосами, ни пухлую розовую виниловую сумку с прущим из нее наружу разноцветным тонгообразным бельем. Я опустила голову на ее подушку. Запах кожи головы оказался настолько силен, что я на миг задержала дыхание, не зная, выдержу ли его. Выдержала. Вдохнула и выдохнула. Тело у меня сделалось тугое, почти плавучее – лишь бы не прикасаться кожей к багровому спальному мешку. Я досчитала до трех, подтянула колени и скользнула внутрь, закапываясь вниз. Он был грязный, едва ли не волглый. Это дверь? Я вскочила, пойманная врасплох, утратив дар речи, но нет, просто дождь – он бушевал на крыше. Я натянула нейлоновую утробу до самого подбородка. Ее гнездо без нее самой было совершенно уязвимым, каждая бросовая вещь явлена открыто в тусклом вечернем свете. Я сглотнула с чувством, глобус уплотнился, а я улыбнулась. Мы в этом вместе. У меня партнер, напарник.

Сегодня я чпокну. Бабочкну. Кусну. Пну.

Она выбрала меня.

Быстро попасть в «Ралфз» можно было только бегом. Безотлагательность возникла прежде автомобилей – я должна была сама прорываться сквозь пространство, грудь вперед, волосы плещут сзади. Любой водитель, завидев меня, думал: Она спасает свою жизнь, она умрет, если не добежит, – и они не ошибались. Хотя «Ралфз» оказался несколько дальше пешком, чем я предполагала, а дождь сгущался. Одежда на мне отяжелела от воды, лицо омывало вновь и вновь. Каждый водитель, проезжая мимо, думал: Это исполинская крыса или какое-нибудь еще мокрое, трусливое животное, голод отнял у него последнее достоинство. И они не ошибались.

Шагая по продуктовому магазину, я распугивала людей – чудище, чья гротескность в том, до чего она мокра. У кассиров отвисали челюсти, а человек за прилавком в кулинарии уронил рыбину. Я прошлепала вдоль рядов, высматривая, высматривая. Тощий рыжий мальчик-упаковщик понимающе улыбнулся и указал на ряд № 15.

Ко мне была повернута ее спина.

Она выгружала приправы с поддона на полку. Желтые горчицы в остроконечных шляпках, по четыре за раз. Он устало обернулась: Какой еще мужчина на меня смотрит? – думала она. Но это не мужчина.

Голова, автоматически дрогнув, дернулась назад. Словно увидеть мать в школе.

– Что вы здесь делаете?

Я пригладила пальцами капавшие водой волосы и собралась. На этот миг у меня планов не было: она просто должна была понять, что я все знаю – я тоже в это вступила. Мы играли в игру – во взрослую игру. Я улыбнулась и пару раз вскинула брови. Рот у нее прокис – до нее не доходило.

– Я знаю, – сказала я, – что происходит. – И на случай, если что-то оставалось непонятным, перевела палец с себя на нее, пару раз.

Она сердито вспыхнула и быстро оглянулась назад и по сторонам, затем вернулась к своим горчицам и принялась вбивать их в полку. До нее дошло.

Дождь прекратился. Идя домой, я обсохла и сделалась выше. Каждый водитель, проезжавший мимо, думал: А теперь вот человек, который либо только что завершил что-то, либо его повысили, либо он выиграл приз. И они не ошибались.

Когда она явилась домой, я мыла посуду. Вода у меня бежала очень тихо, чтобы мне было слышно, когда она придет. Включила телевизор. Все делает как обычно. Пришла в кухню, взяла свою еду, встала позади меня, глядя, как еда кружится, а затем съела ее на диване. Внезапно мне подумалось, что ничего и не происходит. Я такое проделывала и раньше. Добавляла осмысленные слои тому, что много-много раз до этого было бессмысленным. Глупо думать, будто Филлип до сих пор трет Кирстен джинсы. Он уже стащил их и прекрасно разобрался без моего благословения. Я дала воде бежать мне по рукам. Кли было двадцать; что бы она ни делала, все бессмысленно.

Я надела ночную рубашку и отправилась в постель пораньше, легла, сложив руки на груди. Кран в кухне капал. Я подняла с себя одеяла и встала.

Когда я открыла дверь, она была прямо передо мной, изготовившись войти.

Я так опешила, что на миг позабыла: это игра. Я прошла мимо нее в кухню, кран капает, необходимо закрутить. Она не отставала ни на шаг. Когда я доделала начатое, она прижала меня к кухонной стенке, кости у меня запаниковали, а затем в венах принялся гудеть некий ритм, что-то вроде вальса – и я начала вальсировать. Я взяла в «бабочку» ее локти, и они рефлекторно согнулись. Я скользнула вниз по стене, держа с ее помощью равновесие и пытаясь одновременно стукнуть Кли об нее головой. Когда я принялась канканить, она швырнула меня на пол лицом вниз, легко прижав коленом. В предыдущий раз она сдерживалась – сейчас это стало очевидно. Нечто здоровенное впивалось мне теперь в позвоночник, и я не могла сдержать крик – уродливый шумок, повисший в воздухе. Я попыталась подобрать под себя руки и отжаться от пола, но она вжималась в меня торсом, жесткий череп притискивался к моему.

– Тебе в магазин нельзя, – сипела она, губы у самого моего уха. – Я там для того, чтобы не смотреть на тебя.

Я собрала все силы и попробовала перекатиться и с нутряным воплем сбросить ее с себя. Она смотрела за мной, недвижимая. Я сдалась. И именно когда моя спина принялась искрить до пламени, прибыли эндорфины – в точности как в прошлый раз, только сильнее. Горло у меня сделалось теплой привольной лужицей, лицу, прижатому к полу, было холодно и чудесно. Чрезвычайно удовлетворяющая взрослая игра, в точности как Рут-Энн говорила. Покосившись, я видела кончики ее опущенных ресниц и кромку верхней губы, испещренной потом, задышливой. Она, возможно, думала, что мне ее не видно. Для меня он был почти пронзительным, этот миг, в котором мы находились, хотя имелось в нем и нечто сокрушительное – или, быть может, это боль у меня в спине была сокрушительной, а может, именно это я и подразумевала под «пронзительным»: боль. Она медленно скатилась с меня, я тихонько поскуливала от облегчения. Она не ринулась в ванную, а лежала рядом, переводя дух, плечи у нас слегка соприкасались. Пол лениво кружился, руки и ноги у меня трепетали и сотрясались. Чувствовала ли она то же самое? Минуты сменяли друг друга калейдоскопически, а затем, очень постепенно, кухня пересобрала себя заново – ящики, мойка вон там, наверху. Кли завозилась и принялась подыматься, и меня окатило нелепой волной оставленности. Ее пустое, тупое лицо направилось к двери. А затем, в последний возможный миг, взгляд ее порхнул назад и встретился с моим. Я быстро приподнялась на локтях, изготовившись к вопросу, но ее уже и след простыл.