Выбор такого подхода влечет за собой существенную переориентацию во многих пунктах. Изменяется подход к предварительным допущениям в социоисторическом анализе. Использованию систем социальной классификации, основанных на привычных (общих или локальных) критериях, микроисторический анализ противопоставляет рассмотрение поступков, в которых проявляется складывание или распад коллективных идентичностей. Это не означает, что "объективные" особенности изучаемого населения игнорируются или ими пренебрегают. Но в них видят только одну из потенций, важность и значение которых следует оценивать в зависимости от их применения обществом, от их актуализации.
Обогащается смысл понятия социальной стратегии. В отличие от социолога или антрополога, историк работает со свершившимся фактом, с тем, что "действительно имело место" и что по определению неповторимо. Сами источники лишь в исключительных случаях демонстрируют альтернативы тому, что осуществилось, тем более колебания, которые испытывали социальные актеры прошлого. Поэтому приходится прибегать к тому, что обозначается термином "стратегия". Это заменяет собой общую функционалистскую концепцию, служащую обычно прозаической цели квалификации поступков действующих лиц (индивидуальных и коллективных), которые преуспели и поэтому чаще всего знакомы нам лучше других. Выбор, который делают микроисторики, с этой точки
Ж. Ревель MukpoucTOpmeckuO анализ и Конструирование социальною117
зрения весьма показателен. Принимая во внимание множество частных судеб, они стремятся воссоздать пространство существовавших возможностей, в зависимости от ресурсов каждого индивида или каждой группы внутри данной социальной структуры. Дальше всех в этом смысле пошел, по-видимому, Дж. Леви, когда в свое исследование о семейных стратегиях крестьян в связи с продажей земли в XVII в. он ввел такие понятия, как крах, колебание, ограниченная рациональность ^.
Уточняется понятие контекста. В социальных науках и особенно в истории часто используют этот термин - удобно и ни к чему не обязывает. Это риторический прием: контекст, рассказ о котором часто помещается в начале работы, создает эффект присутствия реальности, в которую вписан объект исследования. Применяют его и как аргумент: контекст являет собой общие условия, в которых находит свое место специфическая реальность, хотя при этом обычно не выходят за рамки беглого фиксирования двух уровней. Реже его применяют для толкования: в этом случае из контекста выводят общие причины, которые позволяют объяснить отдельные ситуации. В последние годы значительная часть историков, отнюдь не только тех, кто связан с микроисторией, заявляли о своей неудовлетворенности этими способами применения понятия контекста, когда предполагается наличие некоего единого, однородного контекста, внутри и в зависимости от которого действующие лица определяют свой выбор. В противоположность этому микроисторики напоминают прежде всего о разнообразии отчасти противоречивых и во всяком случае неоднозначных опытов и социальных представлений, посредством которых люди конструируют мир и свои действия. Они предлагают перевернуть наиболее распространенный у историков подход, когда исследователь в своем анализе отталкивается от глобального контекста, полностью определяющего место текста и его интерпретацию, и начинать, напротив, с собирания воедино множества контекстов, которые необходимы как для идентификации текста, так и для понимания рассматриваемых поступков.
И тут мы снова возвращаемся к проблеме масштаба рассмотрения. Историки инстинктивно сводят иерархию уровней рассмотрения к иерархии исторического масштаба: на уровне наций пишут национальную историю; на локальном уровне пишут локальную историю; само по себе это не обязательно выстраивает иерархию по значимости, особенно с точки зрения социальной истории. История социальной целостности на самом нижнем уровне рассыпается на мириады крошечных событий, в которых трудно найти организующую связь. В традиционной монографии автор стремится это сделать, верифицируя гипотезы и общие результаты на локальном материале.
Микроистория, вводя разнообразные и множественные контексты, постулирует, что каждый исторический актер участвует прямо или опосредованно в процессах разных масштабов и разных уровней, от самого локального до самого глобального и, следовательно, вписывается в их контексты. Здесь нет разрыва между локальной и глобальной историей и
118 Hcropuk в nouckax метода
тем более их противопоставления друг другу. Обращение к опыту индивидуума, группы, территории как раз и позволяет уловить конкретный облик глобальной истории. Конкретный и специфический, ибо образ социальной реальности, представляемый микроисторическим подходом, это не есть уменьшенная, или частичная, или урезанная версия того, что дает макроисторический подход,- а есть другой образ.
Обратимся к примеру, привлекшему внимание многих микроисториков. Динамику макропроцесса, скажем, складывание современного европейского государства в XV-XIX вв., можно анализировать по-разному. Долгое время историки в первую очередь интересовались теми, кто был заметен как личность, сыгравшая немаловажную роль в истории. Затем под влиянием великих теоретиков XIX в. историки открыли для себя значимость массовых и анонимных процессов. Широко распространилось убеждение, что истинная история - это лишь история сообщества, история масс. Если в 1880-х годах обычно говорили о политике Ришелье и ее роли в преобразовании политического, административного, религиозного устройства, налоговой системы и культуры Франции в первой половине XVII в., то сегодня о становлении абсолютистского государства охотнее говорят в безличной форме. Оно вписывается в неотвратимые процессы большой длительности: с XIV по XVIII в. После Макса Вебера стали говорить о длительном процессе рационализации, захватившем западные общества; после Норберта Элиаса говорят о двойной монополии на взимание налогов и на осуществление насилия, которую приобрела французская монархия в период между средними веками и Новым временем; вместе с Эрнстом Канторовичем стали прослеживать постепенное высвобождение энергии секуляризации в недрах самого средневекового христианского мира. То, что прежде приписывали величию, авторитету, власти, таланту отдельной личности, теперь объясняют самоочевидным действием громоздких и анонимных механизмов, для которых есть удобные названия, вроде государства, модернизации, форм прогресса; на уровне большей дробности объяснение находят в таких классических феноменах, как война, распространение письменной культуры, индустриализация, урбанизация и др.