Мне кажется не случайным, что вопрос об опасности отчуждения от западной традиции Новой истории был поставлен именно немецкими историками, пережившими трагедию нацизма.- Ведь облик немцев, как и облик русских, склонен к "двоению". До середины XX в. они, как и мы, отличали себя от Запада, противопоставляя "ложным" западноевропейским ценностям (цивилизация) свои собственные, "подлинные" (культура) ^. Это были те самые претензии на "духовность" и "соборность", которые сейчас входят в моду в России. И немцам, и русским стоит опасаться, что в процессе поисков Иного, духовного преодоления границ западной цивилизации, утвержденных ею норм и ценностей есть опасность попасть под власть этнических мифов, которым нелегко сопротивляться, таких как миф о Вотане, описанный К. Г. Юнгом, или миф о Правде, описанный А. И. Клибановым *". Ведь еще коммунистическая идеология властвовала над умами большинства советских историков, опираясь на отмеченное Н. А. Бердяевым глубинное соответствие идеалов марксизма-ленинизма и русской культурной архаики^ Последовательное проведение в жизнь лозунга "локализации" истории, брошенного Фуко, применительно к России может ведь привести к ее культурному противопоставлению Западу, саморазрушению идентификации с Европой, т. е. к культурному эскапизму, по-новому возрождающему репрессивную силу исторических фактов.
НЕКОТОРЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ РЕАЛИЗАЦИИ ГЕНЕРАЛИЗИРУЮЩЕГО ПОДХОДА В НОВЫХ УСЛОВИЯХ
Как же в условиях постструктурализма можно реализовать теоретическое, обобщающее представление об истории? Конечно, последнее можно представить и как практически недостижимый горизонт познания. Против этого, кстати, не возражают и постмодернисты, протестующие против "тотализации" исторического знания: Ж. Деррида, Ж. Лиотар и другие ^. Но, на наш взгляд, несмотря на ограничения, налагаемые теоремой Гёделя, реальное приближение к этому горизонту все же возможно. Для этого надо воспроизвести и зафиксировать познавательные предпосылки, которые стихийно сложились у М. Фуко и некоторых историков Школы "Анналов", уйти от самоуверенного рационализма и ситуации "радикального перевода", сознательно сбалансировать интерес к Однородному, логически познаваемому, и Иному так, чтобы это не разрушало существующую культуру и не углубляло деперсонализации историка, а содействовало органическому развитию общества и личности.
_____________И. Н. Ионов * Судьба генерализирующего подхода k истории__________75^
Некоторые из этих предпосылок уже осмыслены в трудах М. Вебера и Р. Дж. Коллингвуда. Методология неокантианства и неогегельянства позволяла им сохранить рационалистический стержень исследования, соединив интерес к Однородному (рационально трактуемая предыстория рационализма) и Иному (неевропейские типы рационализации), преодолеть противоречия между стремлением к объективности исторического знания и активизацией субъективности историка. При этом деперсонализация преодолевалась Коллингвудом при помощи ориентации на изучение "живого прошлого как предыстории настоящего". Цель исторической науки он представлял как "самопознание историком собственного духа, оживляющего и вновь переживающего опыт прошлого в настоящем" ". Различия в духовном опыте историков при этом позволяли им анализировать разные пласты истории, а наличие связей с современностью - представлять исторический процесс как единое, логически связанное целое. Мысль о связи научной ценности исследования с субъективной ориентацией историка раскрыл М. Вебер, когда писал, что эта ценность "сама уже не доказуема средствами науки. Можно только указать на конечный смысл научной работы, который затем или отклоняют, или принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки" ^. Тем самым статус целостного представления об истории снижался с уровня претензии на истинность до уровня претензии на общезначимость, чем отчасти избегались ограничения, налагаемые теоремой Гёделя.
Однако и Вебер, и Коллингвуд жили задолго до эпохи постструктурализма и влияние рационалистических идей на них было очень сильным, Под влиянием этих идей проходил, например, отбор исследуемых ценностей М. Вебером, что снижало значимость его стратегии "воздержания от оценки" и вызывало в его адрес обвинения в волюнтаризме со стороны Р. Арона и Х.-Г. Гадамера ". Что касается Коллингвуда, то хотя он мимоходом и оговаривал возможность анализа историком Иного, "форм мышления, в которых он уже... не способен мыслить", но реально рассматривал лишь условия исторического познания прошлого, непосредственно предшествующего нашему настоящему (например, эпохи эллинизма) ^. Ни тот ни другой не предчувствовали угрозы постмодернизма и не пытались сознательно решить связанные с этим задачи.
Гораздо более современным выглядит на этом фоне М. М. Бахтин, который уже в одной из ранних своих работ "К философии поступка" (начало 20-х годов) сумел сделать большой шаг вперед в нужном нам направлении. Разрабатывая теоретические предпосылки эстетического знания, Бахтин развил идею Вебера о значении личной установки при познании прошлого и расширил обоснованный Вебером легитимированный контекст этого познания. В него, в частности, вошли и те предпосылки анализа, за неявную приверженность к которым социолога критиковали Арон и Гадамер.
Для Бахтина представляется принципиально невозможным получение знания об Ином с целью игрового перебора масок. Это, по его мне
76 ИсюриЛ в nouckax метода
нию, "соблазн эстетизма", ничуть не менее гибельный, чем соблазн "бесплотного теоретизирования", дающий лишь "иллюзию большей жизненности". "В эстетическом бытии можно жить, но живут другие, а не я, - отмечает Бахтин. - Это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем роль, т. е. облекать плоть в маску другого - умершего". Отвергая этот соблазн "стирания лица", "алиби в мире", Бахтин ставит вопрос об ответственности актера (и всякого человека) за "уместность игры" ", форму своего присутствия в жизни и действии.
