Операция объективации, иными словами, сама должна объективироваться, поскольку позиция абсолютной объективации признана невозможной и недостижимой для социального теоретика, так как теперь отдают себе отчет в его включенности в конкретный диспозиционный контекст социоисторического пространства. Это сознание конструктивного вмешательства в объект со стороны теоретика как субъекта разворачивается в постструктурализме на почве, прокультивированной структурализмом с его гиперлингвистическим подходом. "Слова, - говорит Бурдье, - конструируют социальную реальность в той же степени, в какой они ее выражают" ^. Власть и слово, власть и дискурс, власть и символ здесь предстают во взаимопереплетении, так что одной из задач в свете по-прежнему актуального просвещенческого проекта выступает освобождение потребителей дискурсов от проникших в них властных отношений, способных как стимулировать волю к истине, так и закрывать доступ к ее результатам. Но в ницшеанской, по сути своей, постструктуралистской парадигме истина вряд ли вообще может быть освобождена

50 __________ Hcropuk в nouckax нетода.

от воли к власти. И Барт, и Фуко в своей постструктуралистской деятельности ставят себе целью разоблачение мифов сознания, мифов объективного (якобы) дискурса (научного), вошедших в состав западной цивилизации и ее истории. Основы этой методологии сформированы традицией "школы подозрения" (Нищие, Маркс, Фрейд), о чем мы подробнее скажем ниже ". Пока же нам важно только подчеркнуть научно значимое ядро в этом повороте методологической мысли, которое кратко можно обозначить как требование учета воздействия социальной и исторической теории на ее предмет.

Действительно, было замечено, что общественно-исторические теории сами способствуют реальному формированию таких структур, какие сконструированы в них идеально. Причем этот эффект теории тем сильнее, чем она мощнее, чем адекватнее своему объекту. Например, марксистская теория классов, замечает Бурдье, способствовала тому, что в истории возникали именно такого рода общественные структуры. Подобно тому как "слова социолога способствуют производству социального" ^, так и слова историка способствуют "производству" исторической реальности.

На этот эффект теории по отношению к ее предмету может быть сделана глобальная политическая ставка. Тогда история становится задачей сознательного, целенаправленного конструирования и производства, овеществляется, превращаясь как бы в целиком доступную рациональному планированию и созиданию. Привыкают говорить от ее имени, призывая к "деланию истории". Сама история выстраивается таким образом, чтобы такое "делание" можно было эффективно осуществлять. Для этого не только вырабатываются соответствующие концепции, но и создаются специальные социальные институты. Характерно, что подобные проекты тотального "оседлания" истории рождаются не только на почве откровенно тоталитарных доктрин, но они могут быть основаны и на либеральных идеях и на экологических убеждениях. Кстати, либеральный фундамент, пусть частично, подпирал и марксистский проект "поворота" истории. В этом повороте мы видим лишь предельный случай научно оправданного учета теоретиком своей ошибки, собственной позиционности, эффекта своей теории. Здесь "эффект теории истории" вместо уточняющей теорию поправки превращается в "локомотив истории", уверенно движущей ее якобы к ее концу (Гегель, Маркс, Кожев, Фукуяма...). Но "сверхчеловек" и "вечное возвращение" Ницше-это, впрочем, тоже "конец истории". Удивительно, но историцистский XIX век, век бума истории и историзма, стремится уравновесить свою страсть к истории теоретическими обоснованиями неизбежности ее конца. Общим корнем всех этих вариантов конца истории выступает проникшая в сознание и пробравшаяся в науку конечность человека как последнего и единственного - абсолютного - основания истории. Но при этом, надо заметить, конечность человека здесь обязательно подпитана пафосом его бесконечности - почти божественной, во всяком случае титанической.

В.П.Виуим. Постстру1"туралистЛая методология истории 51

Лишь "авторитетный", т. е. излучающий власть, дискурс историка может вносить свой вклад в созидание исторического измерения, оформлять его de facto. Поэтому в постструктуралистском политоцентризме (панполитизация общества и истории) тезисы об эффекте теории особенно значимы. Способностью созидать и разрушать наделены в подобной мировоззренческой "оптике" только власть и воля, слепое желание и абсурдное "хочу так", мечущееся по голой земле под пустым небом, порождающее борьбу, соперничество, войны и конфликты, ставкой которых выступают сами эти самоактивные центры воли и власти - воли к власти.

Говоря об этих основаниях постструктуралистской мысли, мы уже фактически перешли к характеристике философских рамок, а значит, и пределов намеченного ею обновления исторического сознания. Акцентируемые нами ницшеанские мотивы этого обновления не скрывают и сами представители постструктурализма ". Конечно, в самой теории власти, например, у Фуко, имеется существенный научный потенциал. Действительно, отход от прежней юридической матрицы в понимании власти, идеи биовласти и микровласти и многое другое в "политологии" постструктурализма приблизили нашу политическую и историческую философию к реальности сегодняшнего мира. Безусловно, все это обогатило историческую мысль и конкретные историко-теоретические исследования, проведенные в этом ключе. Мы имеем в виду, например, генеалогию власти-знания Фуко ", концепцию символической власти Бурдье ^.

За неимением места кратко отметив это, перейдем теперь к более подробному анализу пределов постструктуралистского направления, выявляя при этом прежде всего его ясно просматриваемые ницшевскомарксовы основания. Действительно, именно фигура Ницше с его концепцией "генеалогии морали" и "воли к власти" является здесь центральной, стоящей у истоков постструктуралистской темы власти-знания, воплотившейся не только в новых прочтениях истории западной цивилизации, начиная с Нового времени, но и, по сути дела, трансформировавшейся в своего рода ментальный шаблон.