334 Современная историография
Ничего хотя бы отдаленно напоминающего христианское понятие греха или совесть, моральный самоконтроль нашего времени у германцев попросту не было. Автор "Речей Высокого" и не погружается в тайные каморы человеческого сердца. Его внимание сосредоточено на внешнем, на том главным образом, как правильно выглядеть в глазах других людей. Не "моральный закон внутри нас", а общепринятые представления о подобающем диктуют индивиду модели поведения. Каким быть - эта дилемма решается в простенькой оппозиции "мудрость/знание - глупость/ невежество". К мудрому, т. е. знающему универсальные правила общежития, умеющему жить, только и придет успех, и лишь глупец может восстать против всей их непреложности. Непреложными эти правила делает господство родовых традиций. Скандинав не мыслит себя изолированно от органического ему сообщества. Самооценка "родовой личности" фактически совпадает с его общественной оценкой. Он смотрит на себя чужими глазами. Потому индивид в сагах так болезненно чувствителен к малейшим нюансам отношения к нему других людбй, так активно утверждает свое высокое достоинство. Понятие "чести", "славы" выступает, таким образом, в качестве эрзаца морали - этакий эгоизм неиндивидуализированного сознания. Самая подчиненность "родовой личности" родовым ценностям и оценке со стороны рода, ее "неравность самой себе", ведет к развертыванию личной инициативы и развитию самосознания в причудливой диалектике родового и индивидуального. Как мало напоминает эта личность новоевропейскую!
Такая психологическая конституция - отсутствие субъективного воспрития родовых ценностных ориентаций - делает невозможным развитие характера эпического героя. Ему некуда самоуглубляться, он не страдает от раздвоенности сознания, не исходит по всякому поводу рефлексией, не знает сомнений. Судьба воплощает в сагах логику действий людей, диктат объективной необходимости - эпическому сознанию присущ глобальный детерминизм.
Автора привлекает образ Эгиля Скаллагримссона (т. е. сына Грима Лысого), знаменитого скальда Х в. и героя не менее знаменитой "Саги об Эгиле". Эгоцентричный скальд с дурной вервольфовой наследственностью, громила и хищник, но с удивительно тонкой и чувствительной душой - случай крайний и тем более показательный: высочайшие самооценка и самосознание вплоть до фактической самоизоляции положительно не вступали в противоречие с "родовыми началами" личности. Эгиль реализуется как личность в границах, задаваемых культурой. Действительные и притом радикальные перемены принесет лишь христианство. В скальдическую поэзию, которая во многом была поэтическим комментарием автора на самого себя, - в XII в. Как раз в век "открытия индивидуальности" поэзия скальдов утрачивает ярко выраженный характер авторского творчества.
Христианское воспитание получил будущий норвежский король Сверрир (1151-1202), но жил он в мире языческого этоса. По недостатку
__________________H.B.Uy6pOBckuO. Оноаой1шигеА.Я.Гуревича______________335
"эпической дистанции" написанная по горячим следам событий "Сага о Сверрире" дает нам необычно живой образ этой выдающейся личности - крайний случай индивидуализации реального исторического лица в древнескандинавской литературе. Все было против Сверрира. Самозванец с Фарерских островов, он победил короля Магнуса Эрликссона, весь цвет норвежской знати, духовенство и еще пол-Норвегии, он презрел папский интердикт, поставивший на колени стольких государей средневековья, по существу, реформировал норвежское государство, женился на шведской королевне и основал династию, правившую страной 185 лет. Ясно сознавая свою исключительность, он провозгласил наступление "нового времени" и первым из норвежских властителей пришел к мысли о написании саги о самом себе. Путь осознания своего назначения и личности лежал через обретение прообраза. Избранничество Сверрира выражается в установлении особых отношений с Олафом Святым, и свою жизнь Сверрир строит по библейскому канону - уподобляя себя царю Давиду, ибо избран, как Давид, Магнус же подобен Саулу.
В реликтовой "родовой личности" дохристианской Северной Европы мало от индивидуальности, но зато много от индивидуализма. Что и говорить, в плане самовыражения христианские общества Запада не открывали для индивида сколько-нибудь сопоставимых возможностей.
Религия, отвергавшая "гордость", делала неприемлемым, греховным спонтанное, неконтролируемое самовыражение личности. Религия греха и искупления, апеллируя к индивидуальному сознанию, придавала всякой саморефлексии исповедальный характер - недаром в новых языках прилагательные "конфессиональный" (т. е. "исповедальный", от слова сопfessio, "исповедь") и "религиозный" сделались практически синонимичны. Исповедь была сутью такой религиозности - "свобода совести" отдельно взятого верующего. Уже паулинистское учение о дихотомии "внешнего" и "внутреннего" человека (Рим. 7, 21-25; 2 Кор. 4, 10; Еф. 3, 16) отразило это противоречие христианской этики. Христианская религиозность личностна, но - подчиняя себе одиссеи индивидуальных существований.
Огромный шаг на пути присвоения "внутренних пространств" духа сделал Августин (354-430). Этот беспримерный прорыв к психологической интроспекции представляется наивысшим пунктом развития индивидуальности - в начале, а не в конце средних веков. Августин задумался над загадкой индивидуального существования. И он смотрит в себя и судит о том, что открывается его взору. Он ведет диалог с Богом, и это непосредственное отношение между человеком и его творцом создает исключительное по силе своего воздействия напряжение "Исповеди". Августин во многом создал "жанр" саморефлексии на средневековом Западе, но никак не ее модель. Такой внутренней свободы мы больше не встретим. Средневековый автор в выражении собственного "я" скован узкими рамками религиозной этики, литературной риторики и исторической топики. У исследователя опускаются руки. Если так, то предметом анализа
