Первая революция.
Всеобщая забастовка.
Манифест 17 октября.
Жертвы полицейских репрессий. Первая Дума
Весна и лето 1905-го года в Петербурге прошли относительно спокойно, и я даже с удивлением и тайным огорчением думала, — неужели Петербург исчерпал себя 9-го января и никак не отзовется на события, потрясающие страну. Но, по-видимому, даже правительство не разделяло моих опасений, только оно воображало, что разыгравшуюся революционную стихию можно укротить, вылив на нее ведро маслица.
Таким ведерком масла был обнародованный царским правительством указ о так называемой «Булыгинской думе», не удовлетворившей никого, даже самых умеренных.
Скорее наоборот, это было масло, попавшее в разгоревшийся революционный пожар.
С этого момента, т. е. с конца лета 1905 года, зашевелился и Петербург. Везде происходили собрания, и на них обсуждалось, как реагировать на обглоданную кость, брошенную правительством в виде жалкой пародии на народное представительство.
Эти собрания положили начало союзам, стихийно возникавшим повсюду, — рабочие союзы, ремесленные, союзы служащих. Через какой-нибудь месяц весь Петербург покрылся сетью союзов — союз булочников, союз почтово-телеграфных служащих, союз швейников, союз медицинских работников, союз печатников, союз банковских служащих, союз домашней прислуги, союз учеников средних школ, союз учащихся в высших учебных заведениях, союз каменщиков, союз учителей, союз служащих нотариальных контор, союз прачек, союз часовщиков, союз писателей и даже союз чиновников, служащих в правительственных учреждениях и, конечно, союзы рабочих каждой фабрики и завода. Не было человека, не входившего в тот или другой союз. Все эти союзы вырабатывали свои уставы, выбирали свое правление и устраивали периодические собрания своих членов.
Вскоре, естественно, возникла мысль объединить все эти союзы и образовать Союз союзов, с центральным правлением, связанным с правлениями всех отдельных союзов.
В центральное правление Союза союзов входил мой дядя Анненский, и поэтому мы всегда были в курсе всего, что делалось.
Правление Союза союзов заседало ежедневно на квартире у дяди, и ежедневно же оно устраивало собрания представителей всех союзов, чтобы вся масса членов союзов всегда знала, что обсуждается их представителями, и какие принимаются решения.
Эта колоссальная организация, возникшая стихийно, обладала с одной стороны большой гибкостью, с другой — громадной силой. Принятое правлением Союза союзов постановление, если оно одобрялось общим собранием представителей всех союзов, становилось обязательным для всех членов всех союзов, иначе говоря, для всего населения Петербурга.
Центральное правление Союза союзов учитывало громадную власть, оказавшуюся в его руках и пользовалось ею с большой осторожностью, чтобы не истощить ее к тому времени, когда она понадобится для какой-нибудь крупной цели. После серьезных обсуждений все члены Правления пришли к единому выводу, что правительство не пойдет на сколько-нибудь серьезные уступки, иначе, как под давлением силы, с которой оно не в состоянии справиться. Такая сила была теперь в руках союзов.
Они могли в один момент парализовать всю жизнь в стране. И это решение было принято. Правление Союза союзов объявило всеобщую забастовку.
Теперь трудно себе вообразить, какое ошеломляющее впечатление произвело на всех, когда весь громадный город сразу замер. Закрылись все магазины, конторы, учреждения, погас свет, не вышли газеты, почтальоны не разносили писем. Каждый чувствовал, что назревает что-то крупное, решающее, что должно изменить всю жизнь.
Сердце этой жизни билось не там где-то, в неведомых «правительственных сферах», а здесь, близко, в доступном всем помещении вольного экономического общества, где каждый вечер собираются представители правлений всех союзов, правлений, выбранных самим населением. И от этих, выбранных им правлений, зависит дальнейшее течение всей жизни. Это и радовало, и смущало, и даже как-то пугало с непривычки.
Правительство тоже было смущено и испугано. Оно не ожидало ничего подобного. У него не было средств вдохнуть жизнь в замерший государственный организм. Оно знало, чего ждет от него страна, но оно ни за что не хотело пойти навстречу этому безмолвному, но могущественному требованию.
Надо было жить в то время в Петербурге, чтобы ощутить страшное напряжение, каким был наполнен самый воздух. Каждый чувствовал, что долго так продолжаться не может.
Я хорошо помню эти волнующие дни. С утра я бежала к дяде узнать, не произошло ли чего-нибудь нового за ночь. Нет, нового ничего, ни хорошего, ни плохого. Ни один союз не отступил от принятого правлением Союза союзов решения, но держаться становилось все труднее, а между тем правительство не сдается. Неужели это страшное напряжение сил не даст ничего существенного, и все останется по-старому.
Наступило 17-е октября. Утром ничего не было известно. Вечером я, по обыкновению, пошла в Вольноэкономическое общество. Большой зал и хоры были переполнены. Все были в каком-то особенно напряженном состоянии. Как будто наступающие события электризовали самый воздух.
Секретарь начал чтение протокола вчерашнего собрания.
Вдруг, расталкивая столпившихся у входа членов, в зал ворвался член правления Союза союзов Н. П. Ашешов, потрясая над головой большим белым листом.
— Внимание! — закричал он. — Слушайте все! Манифест! Текст конституции.
С этими словами он взбежал на ступени кафедры и, расправив перед собой еще сырой лист корректуры, начал читать звучным голосом:
«Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский и пр., и пр., и пр. объявляем всем верным нашим подданным…»
Дальше шел текст новой российской конституции. Объявлялось о созыве в начале 1906-го года Государственной Думы, избираемой всеобщим равным и тайным голосованием, и обещано было немедленно ввести свободу совести, слова, печати и союзов.
Впечатление от манифеста среди собравшихся было колоссальное. Все в восторге поздравляли друг друга, обнимались, некоторые плакали от умиления.
У меня было как-то смутно на душе. Несомненно, произошло нечто важное, но беззаветной радости я как-то не испытывала. Во всяком случае, надо было сейчас же известить Ангела Ивановича. Он по болезни не бывал на собраниях Союза союзов.
Я пробралась в переднюю, поспешно надела пальто и вышла. У подъезда стояло несколько извозчиков. Я наняла одного и попросила ехать поскорее.
— Прямо-то нельзя, — сказал он, трогая лошадь. — По Загородному не пускают.
— Почему не пускают?
— Да там, в Технологическом (на углу Загородного и Забалканского) сказывают, студенты собрались. Не впускают полицию, а их с улицы обстреливают. Слышите?
Действительно, с угла Забайкальского слышались звуки выстрелов.
Я остановила извозчика, расплатилась с ним, к его удивлению и удовольствию, и бегом побежала обратно в подъезд Вольно-экономического общества. Там заседание еще не возобновилось, члены продолжали обмениваться восторженными впечатлениями. Тут же в передней мне встретились дядя и Н. П. Ашешов.
— Мы здесь поздравляем друг друга, — сказала я, — с конституцией, а в Технологическом расстреливают студентов.
— Что такое? — вскрикнул дядя.
Я рассказала им то, что только что слышала.
Они сейчас же собрали летучее собрание присутствующих членов правления Союза союзов и решили немедленно выбрать делегацию к Витте и сообщить ему, что происходит.
Небольшая делегация из трех человек сразу была выбрана.
Они попытались переговорить с Витте по телефону. Из этого ничего не вышло, и они, не теряя времени, поехали на дом к Витте, на Каменноостровский. Витте их немедленно принял, выслушал и заверил, что это результат явного недоразумения и недомыслия какого-то полицейского чина, и это будет немедленно прекращено. Действительно, к тому времени, как они вернулись, на углу Загородного и Забайкальского все было тихо, и осада с Технологического института была снята.
