Особенно много времени поглотил у нас осмотр Берлинской национальной галереи и ее художественных сокровищ.
Что нам очень не нравилось в Берлине — это стол. Противные сладкие супы, мясо под сладким соусом, все очень неаппетитное.
Из Берлина мы поехали в Дрезден, первый раз в четвертом классе — там, говорили нам, везде чисто, и дорога не длинная. Дрезден — прелестный городок, со знаменитой, по Тургеневу, Брюлловской террасой. Но нас более всего привлекала картинная галерея, богатейшая в Гёрмании.
Меня совершенно очаровала Сикстинская мадонна Рафаэля. Я просиживала перед ней часами, не отводя глаз. Иногда я проходила за картину, стоящую на особом постаменте. Меня поражало, что, когда смотришь на нее сзади на свет, она вся ровная и прозрачная. Ясно, что художник писал ее, не отрываясь, охваченный вдохновением, ничего не исправлял и не переписывал. О писателе говорят в таком случае, что он пишет с пера.
Достоевский так писал в том же самом Дрездене своего «Игрока», отсылая в редакцию «Зари» неисправленные черновики.
Из Дрездена мы поехали до Майнца, а оттуда спустились по Рейну до Кельна.
Очень хотелось полюбоваться рейнскими видами, увидеть своими глазами замок Лорелеи и другие знаменитые развалины замков.
Кельнский собор поразил меня своим величием, но, не задерживаясь в Кельне, мы отправились прямо в Амстердам, затем в Брюссель и уже без всяких остановок в Париж, имевший для русских особую привлекательную силу.
Первое впечатление было неожиданное, и не от Парижа, а от встречи, ожидавшей нас. На дебаркадере нас встречали двое русских студентов, с которыми мы познакомились еще в Берлине, с двумя огромными букетами цветов.
Этим двум юношам и в голову не пришло бы ни в Петербурге, ни в Берлине встречать знакомых курсисток с букетами цветов. Это было очень приятно, но как-то смутило нас.
Они сообщили о нанятых уже для нас двух комнатах с полным пансионом за 5 франков в месяц, цена умеренная, и мы не возражали. Фиакры в несколько минут доставили нас в Латинский квартал, и это тоже подходило нам. Именно там, в студенческом квартале, хотелось пожить.
Показав комнаты, они предложили, не раздеваясь, пойти с ними на бульвары, в кафе. И это тоже было и интересно, и необычно. Бульвары, кафе! В Петербурге тогда никаких кафе не было, да если бы и были, курсистки не заглядывали бы в них. Мы нисколько не были бы удивлены, позови они нас сразу, с дороги на какое-нибудь рабочее собрание… но в кафе!
Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и мы быстро согласились. Наши спутники усадили нас за свободный столик и что-то заказали. Блеск, шум, громкий говор, смех ошеломили нас. Совсем не было той сдержанности и чинности, к какой мы привыкли на улицах Петербурга. Было видно, что люди чувствуют себя совершенно свободно, перебрасываются фразами от одного столика к другому. Иногда над головами пролетал цветок, ловко брошенный на столик какой-нибудь дамы, надо думать — знакомой, хотя, кто его знает.
Когда мы чуточку осмотрелись, то стали замечать, что наш столик почему-то привлекает особое внимание публики. Мы с Мумой внимательно осмотрели друг друга, нет ли у нас какого-либо упущения в туалете. Нет, вроде бы все в порядке.
Наконец, Мума, более смелая и знавшая наших спутников еще в Петербурге, обратилась к Кистяковскому, за которого впоследствии вышла замуж. Она спросила его:
— Почему это на нас все оглядываются? Это ужасно неловко.
— Вас принимают за членов Армии Спасения, а те редко заходят в кафе. Не обращайте внимания.
— Да почему же? — продолжала настаивать Мума.
— Из-за ваших костюмов. Вы посмотрите кругом. Увидите ли вы еще на ком-нибудь черную фетровую шляпу и темное пальто. Темные костюмы вообще не приняты, а ведь теперь весна. Если вы не хотите, чтобы за вами бегали парижские гамены и дразнили вас, вам надо первым делом одеться более по сезону и по моде.
Мы переглянулись. По сезону еще туда-сюда, но «по моде» — это нам никогда не приходило в голову.
Но… с волками жить, по-волчьи выть. А «волки», по правде говоря, были довольно элегантны и интересны — и мужчины, и дамы, несмотря на непривычные для нашего глаза кричащие цвета туалетов и сногсшибательные шляпы.
— А кто эти дамы? — продолжала спрашивать Мума.
— Эти? — переспросил Кистяковский. — Да по большей части студентки.
— Ах, студентки! Это интересно, — заметила Мума. — Как они не похожи на наших курсисток. Хорошо бы познакомиться с кем-нибудь из них.
Мужчины с улыбкой переглянулись и перевели разговор на другую тему.
Я почувствовала, что Мума совершила какую-то неловкость, но в чем она заключалась, мне пока было не ясно.
Дома мы спросили Муминого брата, почему они улыбнулись, когда Мума выразила желание познакомиться со здешними курсистками.
— Не надо никогда говорить о том, чего не понимаешь, — сентенциозно заметил он.
— А ты что же, понимаешь? — с некоторым раздражением спросила Мума.
— Конечно, понимаю, — ответил он.
— Ну, так объясни.
— Сами поймете, — ответил он и ушел в свою комнату.
Но Мума не удовлетворилась этим и пошла за ним.
Вернувшись, она сказала, что Миша не хотел говорить при мне, что так называют в Париже женщин легкого поведения, которые живут со студентами, и им показалось смешным, что мы захотели с ними познакомиться.
На другой день мы с Мумой решили потратить немного денег, чтобы приобрести вид, не привлекающий общего внимания. Кистяковский пожелал непременно сопровождать нас, так как считал себя знатоком по части женских туалетов.
Он повел нас в универсальный магазин «дешевые покупки», описанный в романе Золя «Дамское счастье».
Там мы действительно довольно дешево купили себе по шляпке и по накидке, какие тогда носили.
Я до сих пор хорошо помню и могла бы описать наши покупки, так они отличались от того, что мы носили раньше, в Петербурге, и во что облеклись по возвращении. Мумина шляпа была сиреневая с зеленым пером, моя темно-зеленая с сиреневым пером, возвышающимся над нею, как султан.
Этот султан сослужил мне некоторую службу. У меня было поручение заказать в Париже печать для Общества помощи ссыльным и заключенным (Политический Красный крест). Прежнюю отобрали при одном из обысков.
Заказать там можно было любому граверу, но затрудняла перевозка печати через границу. И вот мне пришло в голову воспользоваться своей экзотической шляпой. Я укрепила ее сбоку, на поле, замаскировав ее сиреневым эспри.
Печать приехала вполне благополучно, но носить в Петербурге парижскую шляпу у меня не хватило смелости. Цветные шляпы были у нас абсолютно не приняты. Я купила в Пассаже прямую английскую шляпочку из желтой соломы с черной бархоткой. А свою зеленую шляпу я оставила в том же магазине, сказав, что зайду за ней потом.
Уличная жизнь Парижа настолько отличалась не только от петербургской, но и от берлинской, что мы ощущали себя точно на другой планете. Мы чувствовали, что нравы этой планеты действуют на нас не в том направлении, какое казалось нам правильным.
Лично я чувствовала, что, если бы осталась там жить, то стала бы другим человеком. В Берлине русские студенты и курсистки в общем вели такую же жизнь, как в Петербурге. Тут все было иное, иные интересы, иной тон отношений между студентами и курсистками. В Петербурге это были товарищи, здесь молодые люди и девушки, заинтересованные друг другом, ведущие между собой флирт.
Нас пригласили как-то принять участие в небольшом пикнике, который устраивала наша знакомая молодежь. Мы с удовольствием согласились. Интересно было побывать в парке Сен-Клу. Мы много слышали о его красоте. Но когда мы туда приехали, оказалось, что никто не собирается гулять и любоваться природой. Выбрав уединенную полянку, наши спутники вынули большой запас бутылок и закусок, и началась заправская выпивка. К вечеру не только молодые люди, но и девушки были сильно на взводе, и мы с Мумой, конечно трезвые, чувствовали себя очень неловко.
