Grassy перевернулся на спину, присел, оглядел свои обрубки и протянул руку, прося присутствующих поднести ему костыль. Волосы его колыхались от ветра, что было очень странно - они казались очень тяжелыми. Питер снова поднял палку и удивился произошедшей с ней перемене. Теперь костыль весил безумно мало, и сам стал очень маленьким, безвольно висел в руке, и непонятно было, как он сможет удержать тяжелое пожилое тело Grassy. Он немного извивался, а грубо вырезанного дерева набалдашник, подкладываемый непосредственно подмышку, напоминал змеиную голову. Обмякший костыль заглянул в лицо держащему его и сделал попытку поцеловать парня в губы. Питер инстинктивно отстранился, он боялся змей. Костыль обиделся и окончательно сник, напоминая выстиранный кушак. Питер вложил его в вытянутую руку Grassy и во второй раз поразился переменам. Костыль снова стал крепким, а ноги тяжело дышащего воина вернулись туда, где им и положено было находиться от рождения.
Grassy поднялся, а Питер подошел к нему вплотную и обнял, прижавшись к костлявой груди своей порозовевшей щекой. Grassy улыбнулся и из под его губ выскочил длинный верткий язычок. Оказалось, что в битве его кончик рассекли кинжалом, и язык стал казаться змеиным. Глаза у Grassy тоже были змеиными, казалось, что он сам вот-вот начнет извиваться в худых ручках крепко, до боли сжавшего его юноши. В Заведение начали вбегать камуфляжные автоматчики в касках. Бармен открыл пальбу из обреза и был застрелен в грудь. Безносый тоже попытался скрыться, пули попадали в его спину и голову. Остальные были связаны и увезены в участок.
Через час всех отпустили: Яцутко был невиновен, Grassy калекой, а против Питера никаких улик собрать не удалось - жертвы были мертвы и слепы, а у горбатых и рыжих свидетельские показания еще со времен Петра первого не принимаются.
===
К вечеру Москва пригласила всех троих на бал. Там состоялась их последняя пока беседа. Петербург умолял Москву вернуться, но та лишь закрывала лицо руками:
- Я не могу, не могу отказаться от всего этого. Я не могу...
Захмелевший Париж начинал пить шампанское из горла, и шипящие пузыри прорвались сквозь нос с мерзким звуком.
- Оставайся! - восклицала Москва. - Оставайся со мной, оставайся во мне, или приезжай хоть временами!!
- Я не могу, - отвечал юноша, склоняясь и не глядя на отражение своего пепельного болезненного лица в позолоченных зеркалах. - Кого я тут буду спасать? Тут ведь совсем нет людей.
- Ты не справедлив. Тут есть все, люди, деньги, смех, веселье, музыка, золото, блеск, шум... Клас-сно! - Она очень любила это свое "клас-сно" и очень часто произносила, иногда без повода.
- Я хочу, чтобы ты была рядом. Я иду к власти, к настоящей власти, - Речь становилась все сумбурней и непонятней - Питер погружался в себя и уже не мог следить за связностью произносимого. - Я иду к власти и, получив, готов броситься вместе с ней к твоим ногам, только будь рядом.
- Эгоизм. Кругом только один эгоизм.
- Ты погибнешь, оставшись здесь!
- Я погибну и там. - отвечала Москва и выхватывала из рук шатающегося толстячка-д'артаньянчика обслюнявленную бутылку шампанского вина. - Мне нужны возможности. Ты можешь мне их предоставить в своей одинокой бревенчатой конуре?
- Я построю дворец, обещаю! - загорался юноша. - В сорока верстах от Hевы есть замечательный замок в совершенно английской манере, парк и даже подземный ход. Он тоже мой!
- Тесный мокрый подземный ход... - грустно вздыхала Москва.
- У меня есть перспективы.
- А мне нужны возможности. Я хочу танцевать! - И Москва, всплеснув руками, устремлялась танцевать вальс с каким-то незнакомым кавалером. Питер оставался один, ждал пока окончится музыка и прекрасная женщина вернется к нему. Москва возвращалась, и беседа начиналась заново, повторяясь дословно. Только партнеры по танцу каждый раз оказывались разные. Москва не зря была столицей, тысячелицей. По одному лицу на каждого страждущего, по одному танцу. В какой-то момент Питер развернулся на каблучках и решительно вышел из залы. У дверей он оглянулся - Москва зажигательно танцевала, откидывая голову и смеясь.
===
Hекоторые годы спустя (послесловие).
Hочная трасса, поворот на Бологое. По дороге несется черный BMW с госномерами. Спереди и сзади мотоциклисты, спокойные и уверенные, в шлемах. Воздух вспыхивает синим. Hа заднем сидении, немного развалясь, сидит молодой король Владимир и смотрит в щелку, образованную слегка приспущенным ветровым стеклом. В эту щель влетают колкие снежинки, кружатся по салону и бриллиантами осаживаются на кожаную обивку кресел. Бриллианты отливают синим и не тают. Только на впалых щеках немного крысиной мордочки короля влажно......
.....Спустя какое-то время Питер и сам стал столицим. Он научился лицемерить как никто, к нему на поклон пошли толстые господа во фраках и манишках: Бонн, Стокгольм, Брюссель... Почти все, бесновавшиеся в диких столичных оргиях, как крысы перебежали следом за крысиным королем. Однажды, в Петербург вошел даже старина Grassy со своей неизменной бугристой бурой палкой-костылем. Как всегда медленно, подволакивая ногу, щурясь и оглядываясь, он пошел к медному всаднику, ставшему зеленым от долгого бездействия и пошептался с ним. Ушли они как раз вместе, неизвестно куда. А Питер, уже далеко не мальчик, а уставший представительный гражданин с тростью, в элегантном камзоле, совсем европеец, стоял на колоннаде самого высокого собора и смотрел на юг. Откуда-то оттуда к нему должна была прийти Москва, но не приходила. Куда-то туда он на днях собирался выйти с войной.
8 - 9 марта 2001.
