Анна Ревякина Шахтёрская дочь © ООО «ЛИРА», 2023 Иллюстрации Юлии Толстоусовой Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав. Денис пушилин Обыкновенный человек сказал бы: «В конце мая началась война». Только не Анна Ревякина. Её стихотворная строчка сразу накрывает ощущением того времени, когда на стыке весны и лета 2014-го Донецк пронизывало шквальным огнём: «Месяц май неожиданно станет военным июнем…» Мне довелось немало читать поэтических произведений, рождённых трагическими событиями в Донбассе, – война действительно обостряет чувства, и у многих они трансформировались в стихи. Но, пожалуй, таких феноменальных, таких донецких, таких шахтёрско-степных проникновенных строк, как у Ани, я не встречал. Хрупкость, лёгкость её слога в совокупности слов, рифм, образов приобретает особую силу. Её поэзия похожа на саму Аню: за внешней беззащитностью – несгибаемая воля. Как же хочется оградить и Аню, и её героиню, такую живую шахтёрскую дочь Марию, и ещё тысячи тысячи таких же, как они, от лиха, от чёрной напасти, от воронья и наконец сказать: всё, девочки, у нас мир! И поменять местами глаголы в Аниной строчке «Стало поле минное, а была пашня». Станислав куняев Ты уже за холмом! Читаю стихи Анны и удивляюсь, как она умудряется разглядеть в малом – великое, в подробностях жизни – целое, в обрывках чувств – неразрывную ткань мироздания. Хочу сказать ей, что жизнь, тем более разбитую вдребезги, рифмами не склеишь и, подобно живой воде, ими не окропишь, но понимаю, что она мне не поверит, потому что рождена для того, чтобы ронять «животворящие слёзы»… Слыша, как она бормочет свою рифмованную прозу, вспоминаю блоковское: «бормотаний твоих жемчуга». Её поэма о шахтёрской дочери – это современный плач Ярославны из «Слова о полку Игореве», по законам героической поэмы переходящий в гимн сопротивления злу. Этот победный клич тем более естествен, что он разносится над просторами Дикого поля, где на берегах Северского Донца разыгралась много веков назад русская трагедия и где она продолжается сегодня, потому что Ярославна с плачем обращалась к своему князю не на какой-то мове, а на древнерусском языке, что пытался оспорить в шестидесятых годах прошлого века казахский поэт Олжас Сулейменов в книге «Аз и я», попытавшийся доказать, что автор «Слова о полку» был из племени половцев. Впрочем, овладеть этим куском русского мира пытались многие: турки и шведы, поляки и татары, и даже немцы. Я тогда ответил Олжасу Сулейменову восьмистишием: Разглядывая каждую строку, учёный тюрок вывел без сомнений такую мысль, что «Слово о полку» пропел в пространство половецкий гений. Под шум берёз, под шелест ковыля судьба племён так прихотливо вьётся, но вспомнишь вдруг: «О, русская земля! Ты за холмом…» — И сердце оборвётся… Читаю поэму «Шахтёрская дочь» и снова чувствую, что и «златоглавый Киев», и прифронтовой Донецк, и «дикое поле» со свежими могилами с незапамятных времён и до сего дня остаются израненными, расколотыми, распятыми частями великого русского мира, которому нужна «живая вода»… И вновь смотрит Ярославна (она же Анна) на холмы, за которыми простирается русская земля, как и во времена князя Игоря истекающая кровью, и сердце её обрывается, как обрывалось оно у безымянного автора «Слова о полку»… Поэма «шахтёрская дочь» Моей Марье и моему Николаю I
Червоточьями да кровоточьями зарубцовывается война. Над полями, что за обочинами, полно чёрного воронья. По дороге, что лентой стелется, что изрублена, видит Бог, русокосая ясна девица, в волосах голубой цветок. Её руки – не толще веточек, её стопы – балетный свод, она будет из добрых девочек, из наивных святых сирот. Её платьице – бедность мрачная, её крестик – металл да нить. Эта девочка столь прозрачная, её вряд ли разговорить. По дороге, где грязь окраины, там, где воины начеку, эта девочка неприкаянная начинает собой строку. Молчаливую, милосердную, утопающую во тьме. Эта девочка – достоверная, как война, что в моём окне. На ладонях кресты да линии, на глазах пелена дождя, эту девочку звать Мариею. И она на две трети я. II У Марии был дом – занавески и витражи, был отец, который ей говорил: «Ложи!» Был берёзовый шкаф, и была кровать, вот такое счастье: ковать – не перековать. А теперь у Марии что? На окошке скотч, за окошком ночь и в окошке ночь, где бесшумные призраки – конвоиры снов — не находят для этой девочки даже слов. Всё сплошное лязганье, грохот, треск, у Марии есть мать, у матери есть компресс, а ещё икона, на которой позолоченный Николай обещает Марии тихий небесный рай. III Тишина проникает в ухо, и ты думаешь, что оглох, вот Мария на старой кухне сигаретный глотает смог. Надо лечь, пока держат стены, пока крыша ещё цела. У Марии дрожат колени, над Марией молчит луна, коногонкою в небе буром — немигающий глаз отца. Только глаз один – ни фигуры, ни одежды, ни черт лица. Этот глаз на реке – дорожка, на стекле – серебристый блик. Скоро-скоро опять бомбёжка и глазной неуёмный тик. IV Кто-то скажет: «Он был неплохим отцом…» Сочинял ежедневно завтрак и в ванной пел, он ходил по субботам гулять со своим птенцом. Говорил с Марией так ласково, как умел. Его обувь была чиста даже в самый дождь, его руки были огромны и горячи, и Мария шагала рядом – шахтёрская дочь, хотя в их роду остальные – все сплошь врачи. Это было счастье – детское, на разрыв, настоящее счастье, которому края нет. Он всегда был первым и никогда вторым. Они ели яблоки – золотой ренет, они пили какао, ходили в театр и зоопарк, он показывал ей созвездие Близнецов. Он любил смешить её – внезапно и просто так, а однажды из проволоки подарил кольцо. |
