Катя запомнила, что началось все со странной вибрации.

Жарким утром 10 июля, когда она пришла на работу, ее буквально с порога вынудили взять отпуск. Половина проектов замерла, все работники биохимической лаборатории разъехались кто куда, и раньше начала августа на возобновление нормального режима нечего было и рассчитывать.

– Подписывайте заявление, Екатерина Степановна, – сказал ей начальник. – Смотрите, жарища какая стоит. Хоть на пляж съездите, искупнетесь. Вот мы с женой и внуками…

– Дурацкое времяпрепровождение, не вижу в нем смысла, – сообщила Катя в своем обычном, то есть рассеянно-бесцеремонном стиле. – Охладиться можно и в ванне, там чище и удобнее.

– Это ж не только вода, – обиженно заметил начальник: он был добрым человеком и к Кате за много лет привык, но иногда его коробило. – Это ж природа…

– На московских пляжах природа?

– А вы к морю съездите.

– Нет, я не люблю жару и не хочу плавать просто так. Да ладно, у меня дома есть кондиционер.

С этим Катя и ушла. Всю дорогу она размышляла над третьей главой своей докторской диссертации и недовольно морщилась: выходила какая-то профанация. Ей не нравилось направление, которое принимала тема, и чем дальше она продвигалась, тем больше хотелось все поменять, но было жалко трудов. Уже и статьи вышли в ВАКовских журналах, и оппоненты подобраны. Неужели отказываться? И всю оставшуюся жизнь быть кандидатом наук, каких миллионы? Получается, даже в работе она не будет успешной?

С раскаленной улицы Катя нырнула в прохладный подъезд и с облегченным выдохом ввалилась в лифт. Там уже стояла размякшая от жары женщина, которая, обмахиваясь бесплатным журналом из тех, что раскидывают по почтовым ящикам, пропыхтела:

– Молодой человек, вам какой этаж?

– Шестой, – бросила Катя, коротко на нее глянув.

– Ой, извините, женщина…

– Угу, ничего, – Катя отвернулась и сразу погрузилась в прежние раздумья о диссертации. Она к подобному привыкла. При росте почти метр восемьдесят, короткой стрижке и широких плечах ее со спины часто принимали за мужчину. Те, кто видели лицо, путались реже: у Кати были тонкие черты и большие светлые глаза, только взгляд слишком пристальный и цепкий, как у истинного исследователя.

На шестом этаже почему-то было жарко и душно почти так же, как на улице. Привычно поскрежетав в двери заедающим ключом, Катя вошла в полумрак квартиры и прямо в уличных ботинках потопала включать кондиционер.

Жила она одна, что ее полностью устраивало. Романтика ее не слишком интересовала по той же причине, что не интересовали высокие должности: это съедало время, которое можно было бы потратить на исследования. Единственный раз попробовав закрутить роман с коллегой, она просто не поняла, зачем ей лишняя нагрузка: приходить с работы и обслуживать взрослого мужчину, кормить его и обстирывать, будто какую-то домашнюю собачку. Даже общность интересов (он был больничным врачом) ничем не помогала, наоборот, создавала дурацкую конкуренцию из разряда «кто больше устал». Тогда, потерпев месяца четыре, Катя выставила коллегу за дверь и наконец вздохнула спокойно.

Кондиционер был включен, чай налит, и можно было подумать, как поправить главу диссертации. Катя подошла к своей домашней лаборатории: старому, в темных пятнах, столу, плотно уставленному грязными пробирками, банками с реактивами и горелками – потерла руки и подтащила поближе микроскоп.

И тут началась вибрация. Сначала задребезжала люстра – странно, прерывисто. Потом зазвякали друг об друга все стеклянные предметы на столе. На несколько секунд все прекращалось, потом начиналось снова. Катя только и могла, что морщиться от зуда в ушах и придерживать звенящие реактивы.

Такое иногда случалось и раньше, но вибрация обычно была слабее, да и заканчивалась быстрее. Ремонт у верхних соседей, что ли? Катя наморщила лоб, пытаясь вспомнить, кто вообще живет наверху, но, конечно, не вспомнила. Она не любила лишнего общения, потому что не удосужилась изучить правила людских приличий. На работе хватало медицинской терминологии и слова «пожалуйста», а вот попав к кому-нибудь в гости, она сразу чувствовала себя потерявшейся в темном лесу непонятных условностей. Второй раз, как правило, ее никуда не звали.

Через сорок минут постоянного звона и полной невозможности работать терпение у Кати закончилось: она хлопнула дверью квартиры и широкими шагами через одну ступеньку пошла разбираться.

Нужную дверь на седьмом этаже удалось найти без труда: она с противным звяканьем вибрировала на петлях. Теперь было слышно, что кроме вибрации из квартиры идут какие-то очень низкие звуки, похожие то ли на рев, то ли на мычание. Катино раздражение, пока она жала на звонок, успело превратиться в интерес.

Вибрирующая дверь не сразу, но все же открылась, и за порог с каким-то всполошенным видом высунулась соседка. Поглядев ей в лицо, Катя вдруг вспомнила, как ее зовут: Олеся. В детстве эту самую Олесю родители вечно ставили Кате в пример как образец вежливости и доброты. Была она, кажется, художницей, и при возрасте хорошо за тридцать вела себя, словно девочка-цветочек. Катя много раз слышала, как Олеся, приезжая к родителям вместе с супругом, огромным типом, похожим на мрачный шкаф, сюсюкалась с ним, а тот что-то хрипел в ответ страшным басом, уходящим за грань слышимости.

Кстати о басе: сейчас за соседкиной спиной слышался целый басовый хор, а вибрация прошибала даже сквозь толстые подошвы ботинок.

– Слушайте, чего у вас там вибрирует? – спросила Катя. – Асфальт, что ли, на пол кладете? У меня все трясется, работать не могу.

– Здравствуйте… – в отличие от нее, не забыла поздороваться Олеся и затараторила скороговоркой: – Простите, вам очень мешает, да? Просто у нас гости… Мы годовщину свадьбы отмечать приехали, пока у родителей, завтра поедем к себе, в смысле, к мужу. А это наши друзья и коллеги мужа… Сейчас я скажу им, чтобы они перестали, извините еще раз!

Катя грубовато отозвалась:

– Да ладно, все нормально.

Олеся еще раз повторила: «Сейчас-сейчас, я скажу» – и, суетливо развернувшись, начала пробираться через заставленную обувью крошечную прихожую. Катя уперлась взглядом в ее спину, которую покрывал водопад черных волос. Странно: соседка же была всю жизнь русой и не любила краситься. Да и глаза у нее голубые… Тут Олеся на секунду обернулась с извиняющейся улыбкой, и Катя четко увидела радужку в ее левом глазу: почти такую же черную, как зрачок. Это что, линзы? Она вдруг резко заинтересовалась готической культурой? Художники, конечно, часто бывают прибабахнутыми…

Катя вдруг словила странное ощущение, будто ее медленно засасывало в какой-то бредовый сон: может быть, так действовали на психику вибрация и басовое мычание. Так что же все-таки мычит и вибрирует? На этой мысли Катя машинально шагнула следом за соседкой туда, куда ее не звали: внутрь квартиры.

Крошечная прихожая вывела их в большую, но сумрачную комнату: с коричневым гарнитуром вдоль стены, темным ковром на полу и плотно задернутыми шторами. Вибрация – с иногда прорывающимися басовыми нотами – здесь была на грани невыносимости. Олеся, нерешительно повысив голос, попыталась прорваться сквозь нее:

– Извините! Говорите лучше вслух, а то соседи жалуются…

И тут Катя увидела, что в комнате полно народу.

За длинным столом, на креслах и даже на полу сидели люди с очень смуглой кожей, черными глазами и волосами и длиннющими ногтями. Мало того: белки их глаз были такими желтыми, будто у всех дружно отказала печень. Мужчину от женщины отличить было трудно, поскольку большинство гостей носило сложные прически из длинных волос и не менее длинные балахоны. С ушей у них в три слоя свисали серьги – вообще у всех поголовно, включая Олесиного супруга. Вот у него, кстати, глаза были светлее, но белки все равно желтели. И теперь было очевидно, что вибрацию издают, разевая рты, именно эти люди.