Свим положил вилку, облизнул губы.

– Рад познакомиться, – сказал он и вопросительно взглянул на сестру. И тут же по её румянцу на щеках и блеску глаз он вдруг, с некоторой досадой на себя, что до него так поздно всё доходит, сообразил – сестра не просто так знакомит его с этим человеком, и перед ним происходит нечто значительное, чем обычное представление. – А-а… Ну, что ж… Манор?

– Да, стоимённый.

У Манора голос оказался глуховатым и ровным.

– Я думаю… нам следует познакомиться поближе… Можно прямо сейчас… А остальное праузы через три-четыре. Елина, предупреди Кло, а ты, Манор, останься, поговорим.

Харан тупо рассматривал узор на стене. Лиловые линии сходились и расходились в беспорядке, если брать каждую из них в отдельности, но все вместе они создавали неповторимый рисунок. На него можно было смотреть бесконечно, как на пламя костра или текущую воду, и находить что-то неожиданное и новое.

Но Харан в эти минты не изучал игру извивов и узлов линий замысловатой стенной росписи. Перед его мысленным взором они постоянно сливались с образом Гелины – такой же непредсказуемый и бесконечно любимый.

С первого мгновения расставания он ожидал от неё хоть какой-то весточки, напоминания о себе, в конце концов. Но шёл уже второй десяток дней, Харан наморщил лоб, вспоминая, сколько же времени он сидит вот так в оцепенении, а от Гелины ни звука, ни строчки, ни косвенного намёка, принесённого от неё кем-нибудь.

Такое впечатление – всё вымерло для него вокруг. Никогда с ним ещё такого не происходило. Всегда деятельный и уравновешенный в своих поступках, он словно споткнулся. Недели бегства по Диким Землям, схваток с людьми и выродками и, вдруг, – пустота. Оттого, наверное, застой в крови и мыслях, оттого нежелание никого видеть помимо любимой…

Впрочем, сидит он здесь, в благоустроенной комнате хабулина Свима… Да нет, не Свима, как он и подозревал с первого дня знакомства с ним, а стоимённого Ертона Естифа Еменкова… Естика Ермала… Нэм для Харана за пределами досягаемости… Вот и сидит он у него в отдельной комнате один, и его добровольное сиротство не в досуг оказалось недавним спутникам. Хотя, опять же, кроме Гелины никого не хотелось видеть, ни с кем о чём-либо разговаривать.

И всё же…

Свим – ясно: давно дома не был, дел, наверное, накопилось невпроворот, Клоуду устраивает – готовит для показа Кругу Человечности. Так уж положено стоимённым и выше по нэму. Да и в кугуруме должны знать ауну, вошедшую полноправной хозяйкой в хабулин. Там должны знать нэм её, но как сделать, чтобы он не дошло до Тескома?

Итак, Свим занят. Но другие…

А что другие?

Заглянул раз К”ньец, обменялись приветствиями и ещё парой незначащих фраз, посмотрели друг на друга – ещё больше оба расстроились и разошлись, даже не пожелав один другому традиционной удачи. Да и какой удачи и в чём, спрашивается?

Жариста тут как-то с Сестерцием бесцеремонно ввалилась, долго, как глупцу какому-то, объясняла, почему это она не ушла с Гелиной и другими женщинами, а находится здесь. Её разглагольствования утомили хуже тягостных размышлений один на один с собой, а торн, словно предельно измученный недостатком энергии, молчал в течение всей встречи.

– Вы тут все раскисли! – под конец воскликнула Жариста, не находя в Харане собеседника.

После чего тряхнула прекрасными волосами и, сверкнув рядом снежно белых зубов – явно совсем недавно побывала в закалочной, демонстративно подхватила вялого Сестерция под руку и удалилась, нарочито виляя обольстительным задом.

После их ухода, Харан направился в закалочную. Заставил себя в неё пойти. Надо было поправить желудок, убрать следы ударов, порезов, падений – сколько их у него было, пока он находился вдали от городов…

Тело поправил, но тоска, неуверенность и чувство потерянности остались. Куда они денутся? Древние, страдая, быть может, ещё сильнее, так и не могли придумать ничего против душевных ран, кроме коввты, на время приглушающей боль. Других средств Харан, будучи врачом, не признавал.

Конечно, пожуй приторно-сладкий корень тимуртания и забудешь все напасти. Или съешь плод дикой яблони. Или просто пожуй её листья… Кровь вскоре загустеет, усыпит несчастного.

И то, и другое – когда-то проснёшься, а проснёшься – многое забудется, опуститься благодать успокоения.

Харан же не хотел ничего забывать.

Гонат Гурбун Гродов, родной отец Гелины, – невысокий и плотный, подарившей дочери единственное, что у него было неотразимым – это широко раскрытые и расставленные васильковые глаза, рассерженно мерил просторный зал дома короткими шажками. Словно порывался бежать, но всякий раз натыкался на стены или обстановку, и снова начинал разбег.

Так что, кто не знал Гоната, тот мог подумать что угодно о его суетливом поведении, а кто знал – удивился бы несказанно. Гит пользовался славой степенного и уравновешенного человека, способного держать себя в руках в любых обстоятельствах.

Гелина сидела на диване в пёстром домашнем невечном платье. Перед ней стоял столик с разнокалиберной мелероновой посудой для косметики. На их фоне терялась пирамидка домашнего отражателя образа, лишь серебристое марево над ним выдавало его присутствие.

За дни, проведённые в хабулине отца, Гелина отоспалась в постели, прошла закалочные, отдохнула и успокоилась. Жизнь установилась, и она вернулась к ежедневному макияжу, смене прически и переодеванию, представляя собой полную противоположность той, разъярённой и готовой пойти на всё женщине, что с одним кинжалом в руках бросилась на громадного дурба – Свима – в далёких теперь руинах.

В той, другой женщине, со всклоченными волосами, в одежде, зарастающей заплатками от порезов ножей выродков и прорех от цепких ветвей кустов, с горящими и ничего невидящими от ненависти и бессилия глазами, лишь только любящее сердце Харана могло безошибочно распознать Гелину…

– Ты гита! – бегал и выкрикивал Гонат. – Гита!! А кто такой Харан? Этот ухроп?

– Мой бывший телохранитель, – спокойно отвечала Гелина, придирчиво всматриваясь в своё объёмное изображение над столиком. Отображатель образа фиксировал её надутые губки и неудовлетворённость своим обликом, представляемым в том или ином виде после возможной косметической обработки лица. – Поверенный Гамарнака.

– Какой ещё Поверенный? Ссыльный?.. Вот какое слово подходит ему. Или Гамарнак выжил из ума?

Гелина осуждающе повела подведёнными бровями. Родной отец неучтиво сказал о приёмном отце, тем более что того, может быть, уже нет в живых.

– Я не в обиду ему, – сбавил тон Гонат. – Но именно так я могу оценить твои слова о Поверенном. Он умный Правитель и не мог допустить твоей связи с каким-то ухропом.

Гелина опять повела бровями.

Она знала родословную своей семьи. Да и сам Гонат говорил, но не чувствовал в своих словах уверенности. Так как подобные адюльтеры совершались повсеместно. В их роду таких случаев накопилось немало.

Связь между людьми разного уровня происхождения и, следовательно, нэма, особенно по женской линии, на словах не поощрялась, но все знали о значении свежей крови, вливаемой в жилы дряхлеющих многоимённых. Прабабка самого Гоната – выходец их шмыгов. Благодаря ей, квёлый, едва пропущенный Кругом Человечности прадед, стал отцом здоровых детей.

Да что там говорить?!

Но канила самого Правителя бандеки!..

И Гонат безнадёжно увещевал, приводил аргументы, стращал…

Но что он мог? Гелина была его единственным дитём, оставшимся жить, и наследницей хабулина.

Она же спокойно слушала его путаную речь, поскольку всё уже для себя решила. К тому же она ждала ребёнка от Харана. Вот почему она сейчас так много времени проводила за столом перед отражателем образа, хотя нужды в том не было – случилось это только после встречи с любимым в руинах, да и то не сразу, так что времени с того момента прошло всего ничего.