Короткий звонок предупредил о приходе Симона.

— Наконец-то! — радостно засуетился Сарый и поспешил открывать дверь.

Я поплёлся за ним следом.

Симон… В синей свободной блузе независимого художника, с сумкой через плечо, строгий и подчёркнуто холодный. Он протянул сухую горячую руку для пожатия, снял сумку и аккуратно повесил её на вешалку. Поправил взмахом руки короткие волосы.

— Камен, что нового?

Учитель развел руками — ничего.

— Так… А у меня новости…

Пропажа ходоков

— Исчез Кристофер.

— Час от часу не легче, — всплеснул руками Сарый. — Ну, подлецы! Никак не успокоятся.

— Кристофер, — спросил Иван, — это кто?

— Ты его видел, — сказал Симон. — При встрече ходоков он обвинил Радича.

— Да, да, — вспомнил Иван и выразил внимание предстоящему рассказу Симона, но тот молчал.

— Что же это такое у нас происходит? — посетовал Сарый и тоже не получил ответа.

— Так что теперь? — снова поинтересовался Иван, не дождавшись ничего.

Симон после его слов с прищуром посмотрел на него, и… ещё помолчал.

Своим поведением он сегодня удивлял Ивана.

— Поговорим теперь об аппаратчиках, — наконец, сказал Симон, игнорируя всё, что было сказано до того. — Надо к ним сходить и передать вот это. — Симон протянул Ивану коробочку. — Здесь для них инструкция, что следует делать.

Побывав в будущем времени и посетив институт Непосредственных исторических свидетельств и контактов или ИНИСК, Симон не мог доложить там ничего существенного, кроме как пересказать услышанное от Толкачёва. Однако даже этих довольно скудных сведений хватило, чтобы сделать некоторые выводы и составить программу действий аппаратчиков, оказавшихся в плену у времени.

Свой век, быстрый в развитии, стремительный в проникновении в тайну тайн природы, обогащённый новыми зрелищами и элементами активного отдыха, Симон не любил. Ходок во времени с детства, он отстал и отвык, подобно большинству ходоков, от всего того, чего достигли его сверстники. Девятнадцатый и, особенно, двадцатый века были ему и его другу-напарнику Камену Сарыю ближе и понятнее. И безопаснее.

Конечно, Симон мог пользоваться всеми благами современной ему цивилизация, но считал их слишком далеко оторванными от естественной надобности человека, а потому — вредными. Всевозможным ионным, электростатическим и вакуумным душам он предпочитал обычный, водяной. Синтетическим пище, одежде, предметам повседневного обихода — естественные. А обезлюдившим из-за резкого уменьшения численности землян мегаполисам, просторно раскинувшимися бесконечными, похожими друг на друга улицами, площадями и строениями по всей Земле, — старые города, лишённые стандартов, асимметричные и медленно изменяющие свой вид и порядки.

Если Камен просто боялся появляться в том веке, в котором родился, потому что терялся в нём, становился беспомощным и смешным, то Симон не хотел в нём жить, как он считал, из-за неприятия целей людей, его населяющих, а вернее всего, из-за непонимания ни самих людей, ни их устремлённости. Однако была и другая причина. Она, хотели в том признаваться ходоки из будущего или нет, именно она диктовала им стратегию их поведения и способствовала бегству от современников подальше в прошлое.

Это была их тайна, о которой они даже между собой делились не часто…

В институте попросили привести КЕРГИШЕТА. Чтобы познакомиться с ним и услышать из первых уст сведения об аппаратчиках. Его непосредственный рассказ очевидца мог выявить детали, замеченные им при движении в прошлое и пребывании в котловане, где он нашёл пропавших исследователей.

О приглашении в будущее, зная вспыльчивый характер Ивана, Симон промолчал. Лучше уж потом, решил он, когда Иван вернётся назад. И объяснять ничего не надо будет, приглашение получится вполне естественным.

— Что это? — Толкачёв повертел перед собой сине-зеленоватую коробочку и подбросил её на руке, будто взвесил.

— Я же сказал, инструкция для них, — пояснил Симон. Помолчал и добавил: — Что в ней, не знаю, и что это за прибор — тоже.

— Ладно уж, прибедняться!

— Правда, Ваня, не знаю. Они тебе там, если попросишь, могут рассказать о назначении прибора и содержании инструкции.

— Может быть, плюнуть на все эти инструкции и приборы, а мне их лучше сразу попытаться протащить сквозь время? По одному поближе к настоящему? — предложил Иван и, демонстрируя мышцы, потянулся, мол, что мне стоит такая безделица.

Симон летуче усмехнулся.

— Нет, Ваня. Не торопись. Да и силы твои не беспредельны. Притом не каждый из них обладает достаточной проницаемостью, чтобы легко было с ними справиться в поле ходьбы. Редко, но есть такие, что чувствуешь полную невозможность передвинуть их во времени. Это всё равно, что упереться в стену и пытаться передвинуть её. И потом, передвигать их придётся на слишком большие временные расстояния.

— Ну-у… — упорствовал Иван. — Попытка не пытка. Потихонечку, полегонечку…

— Это у тебя от здоровья, Ваня. Предела силы ещё не чувствуешь. Протащить сквозь время или, как у нас, у ходоков, говорят, пробить можно почти любого человека или животное. Для большинства ходоков — это на пять-десять лет. Иным удаётся, конечно, и на сотни лет. Всё зависит от возможностей ходока и проницаемости пробиваемого во времени. Но на восемьсот тысяч… Даже выговорить эту цифру трудно. Количество переходит в новое качество, Ваня. Ты знаком с этими категориями? Когда количество переходит в новое качество?..

— У меня по философии была пятёрка, — едва ли не торжественно заявил Иван, так как вопрос Симона показался ему обидным. И хотел дальше пояснить суть своего ответа: — А в ней …

Сарый фыркнул.

— Значит, знаком, — повёл на Учителя глазами Симон и опять повернулся к Ивану. — Вот и думай теперь.

— Было бы предложено, — пробурчал Толкачёв так, будто и не слушал собеседника.

Симон осуждающе покачал головой.

— Не будем спорить. Что мы знаем о твоих способностях по пробиванию? Пока что ничего определённого. А, Камен?

— Меня пробивал без особого труда. Но то меня.

— Да, ты не пример. Поэтому, Ваня, при попытке пробить аппаратчиков всё может случиться. Хотя, конечно, может быть, придётся тебе заняться и таким неприятным делом… И всё-таки, пусть они попробуют вернуться сами… Сами, Ваня. Понимаешь? Иначе вся программа аппаратного способа проникновения в прошлое может, в конечном счёте, ликвидировать себя. Вот в чём проблема.

— Ладно, Симон. Меня уговаривать — только портить. Сейчас вот посплю и пойду… А как же дон Севильяк? Кристофер?

— Не всё сразу. Ими пока что займусь я. Что-то у нас с ними не складывается. Так что время, — Симон усмехнулся, — терпит.

Время течет, меняется. Настоящее, походя, крушит литое основание будущего, переплавляет его в успокоенное, казалось бы, и изжившее само себя, прошлое.

Но и прошлое подвержено изменениям.

Чем дальше погружаешься в него, тем плотнее становится оно, ужимая по дороге времени столетия в годы, потом в дни, а где-то за пределами мысленного прошлого — в мгновения. А, может быть, исчезает вообще или переходит в совершенно иное состояние, которому у нас нет названия.

И не охватить сразу эти мгновения умом человеческим.

Миг, он и есть миг.

Но это для нас, ушедших вперёд так далеко, что прошлое — тоже время — источило энергию и, под прессом пролетевших сотен и тысяч миллионнолетий, сколапсировало разделённые, теми же миллионами лет, события до продолжительности полёта сорвавшейся с крыши дома капли воды…

Что тогда можно сказать о том или ином событии? Если даже каждое из них разворачивалось, возможно, сотнями лет?

К сожалению, ничего…

Подходя к своему временному пределу, к крутым склонам гор прошлого, Иван не узнавал дороги. Вернее, не самой дороги, а её частностей, деталей. Дорога, всё также пересекаемая оврагами, хранящая тайные ловушки, усыпанная отдельными всплесками скал-закрытиями, вела его вверх, но скалы были не те, что в первый раз — некоторые выросли, заострились, другие помельчали и стали площе; были и такие, что вовсе исчезли. Появились новые крутые сбросы.