Вода, закручиваясь, облизывая желтый кафель, всасывается в отверстие слива и исчезает. Её путь лежит по трубам вниз, сквозь многочисленные изгибы и заслонки, вдоль покрытых жиром и ржавчиной стен.

Путь воды внизу, там, подо мной, лишен волшебства и магии, какой обладает наверху, здесь, в ванной.

Кафель раковины на самом деле белый. Ослепительно белый. В этом легко убедиться днем, когда можно везде выключить свет и открыть дверь, впустив солнечные лучи. Они неохотно проникают сквозь стены квартиры, но если сдвинуть немного в сторону дверцу шкафа-купе, возвышающегося в гостиной до самого потолка, и распахнуть дверь ванной, то их зеркала создадут иллюзию развеянного мрака. И тогда получится разглядеть истинную белизну кафеля.

Но стоит только щелкнуть выключателем, как кафель становится желтым. Возможно сменить лампу на иную. Станет не так уютно, но кафель все равно никогда не превратится в такой белый, каким видится нам при свете естественном.

Меня это не расстраивает. Желтый электрический свет напоминает мне солнце. Он теплый, действительно уютный, пусть и красит наш кафель в желтый. Стоит пустить горячую воду, как в ванной становится тепло, и ощущаешь себя, как на пляже.

Никогда я не был на пляже, но могу об этом мечтать, глядя на воду, и на ракушку, что стоит на краю умывальника – иногда я прижимаю её к уху и слушаю шум моря.

Но больше всего я люблю слушать голоса воды. Закручиваясь в раковине, стекая вниз, вода говорит. Голоса плетутся и вьются надо мной, отражаясь от кафельных же стен. Думаю, вы тоже их слышите, когда включаете воду – редко ли, всегда ли – но слышите. И если так, то наверняка заметили: если менять температуру воды, то голоса тоже станут меняться.

Одни голоса будут нашептывать вам сказки. Другие злобно шипеть на незнакомых вам языках, но отравляя ядом. Каждый из нас в голосах воды находит свое. Исходящее из глубин собственной души – каких бы масок мы не носили, кем бы не притворялись, и кем бы ни были на самом деле.

Одни слышат прекрасные стихи и голос веселого ветра, со стрекотанием насекомых и пением птиц. Вторые – хор ангелов. Но всегда находятся третьи, кто не слышит ничего, кроме холодного, источающего кислоту, шепота, вгрызающегося в мозг. И кто знает, куда толкают нас эти голоса? Ведь даже пение ангелов способно завести совсем не туда, куда, как нам кажется, нас зовут.

Голоса остаются лишь голосами. Истины они не обещают. Голоса только и только рассказывают. А мы сами слышим в них то, чего желаем услышать.

Я люблю слушать голоса воды. И наблюдать за исчезающей в сливе водой.

Главное, не смотреть в этот момент в зеркало. Когда вода плетет волшебство своей поэзии, в зеркале можно разглядеть совсем не себя.

***

Плохо, когда ноги совсем не слушаются. Но я привык. За всю мою недолгую жизнь они ни разу ничего не сделали по моей воле.

И никакая лечебная физкультура тут не помогает. Все, на что она оказалась способна за тринадцать лет – научить меня сидеть без поддержки ремней.

Иногда мне кажется, что у врачей есть специальный предмет в институте, где их учат скорбно разводить руками. За успехи в этом предмете им ставят оценки, и они обязательно сдают экзамены. Те, кто натянул не более чем на тройку, идут в патологоанатомы, окулисты и заведующие отделениями.

Врачи, которые меня наблюдают – сплошь отличники. А потому скорбно разводить руками умеют прекрасно.

Кожа моих ног отлично чувствует температуру воды. Однако я пролежал в горячей воде слишком долго, и мышцы совсем расслабились. А когда они расслабляются, я становлюсь ещё менее транспортабельным, чем «обычно».

Я пытаюсь подтянуться на руках и пересесть на специальный, жестко закрепленный к полу, стул – чтобы затем переложить из ванны на пол свои ноги. Но у меня ничего не получается, и я только раз за разом плюхаюсь обратно в воду, подымая тучи брызг и заливая и без того мокрый пол в ванной.

Звать на помощь унизительно. Альтернатива – только утопиться. Но утопление совсем не тот способ избавить себя от страданий, о котором я иногда подумываю. Остается только один выход.

– Мама! Мам!

Входит мама, и мы вдвоем выволакиваем меня из ванны и обтираем полотенцем.

Я активно участвую только в последнем. Мой вес едва доходит до тридцати килограмм, и справиться со мной не составляет никакого труда.

Моя мама высокая. И красивая – как, наверное, красивы все мамы. Ей немного за сорок. В её волосах уже проглядывают серебряные нити. Сейчас её волосы собраны в аккуратный пучок на затылке – впрочем, как и всегда. За всю свою жизнь я не видел, чтобы мама хоть раз их распустила.

Абсолютно не понимаю, в кого я уродился таким маленьким. По сравнению с отцом мама смотрится совсем миниатюрной – он выше её на полторы головы, а ведь она превосходит ростом большинство мужчин.

– Извини, мам. Ты же знаешь, иногда у меня получается.

Пару раз действительно получилось. Не больше.

– Я знаю, – она целует меня в лоб. – Ты молодец. Поехали на кухню, завтрак уже давно на столе, а ты все плещешься, словно тюлень.

– Передвигаюсь примерно также, – шучу я. – Папа ещё не вернулся?

– Позвонил, сказал, что раньше ужина его ждать не стоит. Зато завтра он весь день дома.

– Ага, и снова будет сидеть в своем кабинете, и писать, – ворчу я.

– Работа у него такая, зайчонок, – мама легонько щелкает меня по носу. – А у тебя много на сегодня уроков?

Терпеть не могу её «зайчонок». Мне уже тринадцать лет. Я не любил это прозвище в семь, тем более ненавижу сейчас. Мама прекрасно это знает, но любит меня поддразнивать.

– Сегодня суббота. Никаких уроков, мам.

Мама не возражает.

На коляске она отвозит меня в кухню, к столу. Завтрак и вправду накрыт. Яичница, творожная паста и протеиновый коктейль, который я люблю ещё меньше «зайчонка». Иногда мне украдкой удается его вылить, но чаще приходится все же пить, под осуждающим маминым взглядом.

– Погляди, какое солнце на улице! Мам, а можно мы погуляем сегодня, с Демом?

Мама еле заметно морщится. Моего друга Дема она не жалует. Она не говорит об этом открыто, но я хорошо вижу. Причины неприязни мне непонятны – Дем всегда с мамой вежлив и тих, и с удовольствием возится со мной на улице. Старше меня лишь на год, он мой единственный друг.

На месте мамы кто другой бы только радовался, что у её сына-инвалида есть закадычный товарищ. А она почему-то совсем не рада.

Мы читаем краткую молитву, и я завтракаю, поглядывая в окошко. Моя пища полезна и благословлена. А значит, полезна вдвойне.

Но ног моих все равно не лечит.

***

Большинство инвалидов циничны. Я ощутил это на себе. Дважды меня отправляли на лето в специальный лагерь, для таких, как я. Это было мерзко и отвратно. Думаете, если дети – инвалиды, и если у них не слушаются ноги или руки, то они все добрые и готовы дружить друг с другом?

Ничего подобного.

Все те же драки – просто неуклюжие; все те же подначки и шуточки – ещё более злые. Язык-то у всех работает. К тому же я «отличник», что означает лучший выбор жертвы для «шалостей», как их называют воспитатели.

На третий год я уперся, и сказал, что лучше умру, чем куда-либо поеду. Мама, впрочем, не стала меня слушать. Началось обычное, грустное и, вместе с тем, обидное зрелище.

Кратко его суть можно охарактеризовать так: мы устали за тобой присматривать, подумай о нас и пожалей.

А обо мне кто-нибудь подумал и пожалел?

Ведь нельзя же заботиться о человеке десять месяцев в году, а потом отправлять его на два месяца страдать. Чтобы следующие десять месяцев любить его снова. Или можно?

Глупость какая-то. Но, моя мама так не считает. Она называет необходимость детского летнего лагеря «со-ци-а-ли-за-ци-ей». Но почему тогда это лагерь для инвалидов? Или всю оставшуюся взрослую жизнь мне предрешено жить среди инвалидных колясок, одноруких и безногих коллег?