Я говорю:
— Неужели ты хорошо себя чувствуешь?
— Я себя ужасно чувствую.
— Но ты прихорашиваешься!
— Я не прихорашиваюсь, — ответил мой брат. — Я совсем не прихорашиваюсь. Я себя... мумифицирую.
Жена моего брата говорила:
— Боря в ужасном положении. Оба вы пьяницы. Но твое положение лучше. Ты можешь пить день. Три дня. Неделю. Затем ты месяц не пьешь. Занимаешься делами, пишешь. У Бори все по-другому. Он пьет ежедневно, и, кроме того, у него бывают запои.
Диссидентский указ:
«В целях усиления нашей диссидентской бдительности именовать журнал «Континент» — журналом «КонтинГент»!»
Хорошо бы начать свою пьесу так. Ведущий произносит:
— Был ясный, теплый, солнечный...
Пауза.
— Предпоследний день...
И наконец, отчетливо:
— Помпеи!
Атмосфера, как в приемной у дантиста.
Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье.
Убийца пожелал остаться неизвестным.
— Как вас постричь?
— Молча.
«Можно ли носом стирать карандашные записи?»
Выпил накануне. Ощущение — как будто проглотил заячью шапку с ушами.
В советских газетах только опечатки правдивы.
«Гавнокомандующий». «Большевистская каторга» (вместо — «когорта»). «Коммунисты осуждают решения партии» (вместо — «обсуждают»). И так далее.
У Ахматовой когда-то вышел сборник. Миша Юпп повстречал ее и говорит:
— Недавно прочел вашу книгу.
Затем добавил:
— Многое понравилось.
Это «многое понравилось» Ахматова, говорят, вспоминала до смерти.
Моя жена говорила:
— Комплексы есть у всех. Ты не исключение. У тебя комплекс моей неполноценности.
Когда шахтер Стаханов отличился, его привезли в Москву. Наградили орденом. Решили показать ему Большой театр. Сопровождал его знаменитый режиссер Немирович-Данченко. В этот день шел балет «Пламя Парижа». Началось представление.
Через три минуты Стаханов задал вопрос Немировичу-Данченко:
— Батя, почему молчат?
Немирович-Данченко ответил:
— Это же балет.
— Ну и что?
— Это такой жанр искусства, где мысли выражаются средствами пластики.
Стаханов огорчился:
— Так и будут всю дорогу молчать?
— Да, — ответил режиссер.
— Стало быть, ни единого звука?
— Ни единого.
А надо вам сказать, что «Пламя Парижа» — балет уникальный. Там в одном месте поют. Если не ошибаюсь, «Марсельезу». И вот Стаханов еще раз спросил:
— Значит, ни слова?
Немирович-Данченко в очередной раз кивнул:
— Ни слова.
И тут артисты запели.
Стаханов усмехнулся, поглядел на режиссера и говорит:
— Значит, оба мы, батя, в театре первый раз?!
Как известно, Лаврентию Берии поставляли на дом миловидных старшеклассниц. Затем его шофер вручал очередной жертве букет цветов. И отвозил ее домой. Такова была установленная церемония.
Вдруг одна из девиц проявила строптивость. Она стала вырываться, царапаться. Короче, устояла и не поддалась обаянию министра внутренних дел. Берия сказал ей:
— Можешь уходить.
Барышня спустилась вниз по лестнице. Шофер, не ожидая такого поворота событий, вручил ей заготовленный букет. Девица, чуть успокоившись, обратилась к стоящему на балконе министру:
— Ну вот, Лаврентий Павлович! Ваш шофер оказался любезнее вас. Он подарил мне букет цветов.
Берия усмехнулся и вяло произнес:
— Ты ошибаешься. Это не букет. Это — венок.
Хармс говорил:
— Телефон у меня простой — 32-08. Запоминается легко. Тридцать два зуба и восемь пальцев.
Плохие стихи все-таки лучше хорошей газетной заметки.
Дело было на лекции профессора Макогоненко. Саша Фомушкин увидел, что Макогоненко принимает таблетку. Он взглянул на профессора с жалостью и говорит:
— Георгий Пантелеймонович, а вдруг они не тают? Вдруг они так и лежат на дне желудка? Год, два, три, а кучка все растет, растет...
Профессору стало дурно.
Расположились мы с Фомушкиным на площади Искусств. Около бронзового Пушкина толпилась группа азиатов. Они были в халатах, тюбетейках. Что-то обсуждали, жестикулировали. Фомушкин взглянул и говорит:
— Приедут к себе на юг, знакомым будут хвастать: «Ильича видали!»
Сдавал как-то раз Фомушкин экзамен в университете.
— Безобразно отвечаете, — сказала преподавательница, — два!
Фомушкин шагнул к ней и тихо говорит:
— Поставьте тройку.
Прибыл к нам в охрану сержант из Москвы. Культурный человек, и даже сын писателя. И было ему в нашей хамской среде довольно неуютно. А ему как раз хотелось выглядеть «своим». И вот он постоянно матерился, чтобы заслужить доверие. И как-то раз прикрикнул на ефрейтора Гаенко:
— Ты что, ебну́лся?!
Именно так поставив ударение — «ебну́лся».
Гаенко сказал в ответ:
— Товарищ сержант, вы не правы. По-русски можно сказать — ёбнулся, ебану́лся или наебну́лся. А «ебну́лся» — такого слова в русском литературном языке, уж извините, нет!
Приехал к нам строевой офицер из штаба части. Выгнал нас из казармы. Заставил построиться. И начали мы выполнять ружейные приемы.
Происходило это в Коми. День был морозный, градусов сорок.
Подошла моя очередь. «К ноге!» «На плечо!» «Смирно, вольно...» И так далее.
И вот офицер говорит, шепелявя:
— Не визу теткости, Довлатов! Не визу молодцеватости! Не визу! Не осусяю!
А холод страшный. Шинели не греют. Солдаты мерзнут, топчутся.
А офицер свое:
— Не визу теткости! Не визу молодцеватости!..
И тогда выходит хулиган Петров. Делает шаг вперед из строя. И звонко произносит в морозной тишине:
— Товарищ майор! Выплюнь сначала хрен изо рта!
Петрову дали восемь суток гауптвахты.
На Иоссере судили рядового Бабичева. Судили его за пьяную драку. В роте было назначено комсомольское собрание. От его решения в какой-то мере зависела дальнейшая судьба подсудимого. Если собрание осудит Бабичева, дело передается в трибунал. Если же хулигана возьмут на поруки, тем дело может и кончиться.
В ночь перед собранием Бабичев разбудил меня и зашептал:
— Все, погибаю, испекся. Придумай что-нибудь.
— Что?
— Что угодно. Ты мужик культурный, образованный.
— Ладно, попытаюсь.
— С меня ящик водки...
Толкаю его в бок через полчаса:
— Вот слушай. Начнется собрание. Я тебя спрошу: «Есть у вас, Бабичев, гражданская профессия?» Ты ответишь: «Нет». Я скажу: «Так что ему после армии — воровать?» А дальше все зашумят, поскольку это больная тема. Может, в этом шуме тебя и оправдают...
— Слушай, — просит Бабичев, — ты напиши мне, что говорить. А то я собьюсь.
Достаю лист бумаги. Пишу ему крупными буквами: «Нет».
— И это все?
— Все. Я задаю вопрос, ты отвечаешь — «нет».
— Напиши мне, что ты сам будешь говорить. А то я все перепутаю.
Короче, просидели мы всю ночь. К утру сценарий был закончен.
Начинается комсомольское собрание. Встает подполковник Яковенко и говорит:
— Ну, Бабичев, объясните, что там у вас произошло?
Смотрю, Бабичев ищет эту фразу в шпаргалке. Лихорадочно читает сценарий. А подполковник свое:
— Объясните же, что там случилось? Ну?
Бабичев еще раз заглянул в сценарий. Затем растерянно посмотрел на меня и обратился к Яковенко: