Это ничего, что на груди у лейтенанта инженерный ромб. Это ничего. Он, оказывается, такой же неугомонный, как и его солдаты-«академики». И простой. И говорит складно. А ракеты свои любит — страсть! И работать с ним куда интересней, чем полы мести.

Гаврилов охотно открывал люки, стоял с переноской в руках, словно со священной свечой, и смотрел, как лейтенант ловко перебирал разноцветные провода, напевая веселую песенку:

Капитан, капитан, улыбнитесь…

— А вы, Гаврилов, любите песни? — спросил лейтенант.

— Я? Люблю. Народные. Ребята все о морском дьяволе распевают: «Я тебя успела позабыть…» Это не то. У меня мать много хороших песен знала. В хоре выступала.

— И теперь поет?

— Нет, теперь она домохозяйка, а отец — инвалид. На коляске ездит. С войны это у него. Две сестренки у меня есть. Большая в третий пошла. Больно учится плохо. Я ее гонял как сидорову козу. Сейчас некому.

— А вы почему не учились?

— Работал. Кому-то надо было работать.

— Это правильно, — вздохнул лейтенант. — Берите тестер, попробуем прозвонить цепи.

Гаврилов взял тестер — ящик с вольтметром и двумя проводниками: желтым и красным. Желтый лейтенант воткнул в верхнее гнездо, красный — в нижнее. И пояснил:

— Это корпус, а это жила кабеля. Как стрелка отклонится, так скажите. — Он запустил руки в открытый люк и стал что-то там исправлять. Время от времени спрашивал: — Есть?

— Есть, — отвечал Гаврилов, как только стрелка вскакивала с места и мчалась вверх по шкале.

— А вы учиться хотите?

— Конечно. Дехтярев вон в вечернюю ходит. Но он маяк. А меня не пустят.

— Пустят, почему не пустят? — лейтенант задумался.

Гаврилов, глядя на него, вспомнил, как он споткнулся в темноте и полетел. Тоже, наверное, думал по дороге… Профессор! Чудной он.

— Вы что, Гаврилов?

— Да так. Вспомнил, как вы громыхнули. — Гаврилов отвернулся, чтобы лейтенант не увидел его улыбки.

— Это еще ничего. На той неделе я чуть было шею не свернул. Иду, расчет один вспоминаю, а дорогу перекопали. Тоже ночью. Бултых — и поперек согнулся.

Теперь Гаврилов хохотал откровенно и безудержно.

— Длинному не то что короткому — все мешает, — поддержал веселье лейтенант и рассмеялся сам.

Аппаратура была включена на прогрев, красные лампочки горели, точно рассыпанные звезды. Гаврилов с любопытством наблюдал, как лейтенант вращал ручки и от этого на экране появлялись всевозможные кривые. Они то рассеивались, то набегали друг на друга, и это походило на волшебство. Казалось, там, внутри прибора, сидел кто-то и плел из ярких нитей причудливые узоры.

— Хитро, — удивился Гаврилов.

— А спать не хочется?

— Не-ет! Я привыкший. Бывало, в колхозе ездишь, ездишь. За день так намаешься, до кровати еле ноги дотянешь. А полежишь чуток, услышишь — девчата запели, и сон как рукой сняло. Тут тоже интересно. Диву даешься!

— А ну-ка, подстыкуйте штеккер, — сказал лейтенант, не отрываясь от аппаратуры.

— Кто, я? — удивился Гаврилов.

— Кроме некому.

Гаврилов сначала растерялся, а потом приободрился и даже усмехнулся в душе над Дехтяревым. Тот никогда не допускал Гаврилова к приборам, только на словах учил. Однажды, правда, тоже дал штеккер и сразу же закричал: «Ты что, ослеп, Гаврилов? Не видишь, куда суешь? Прислали на мою шею. Бери тряпку да пыль вытирай. Я сам год целый этим занимался. Соня…» Но то был Дехтярев — старший расчета, а тут лейтенант…

Гаврилов присел на корточки точно так же, как это делал Дехтярев. Взвесил в руках тяжелый штеккер, взглянул в него: штырьков уйма. И примерился, чтоб вогнать до щелчка. Правую руку отвел назад и, крякнув, толкнул штеккер ладонью.

«Ишь ты, капризничает, — подумал Гаврилов. — Еще разок нажму».

Но и на этот раз штеккер не поддался. Гаврилову стало не по себе, даже уши загорелись. У каждого человека свои особенности: у одного, например, в подобных случаях щеки пылают или спина чешется, а у Гаврилова вот уши горят. Он посмотрел в сторону лейтенанта, но тот был занят.

«Того быть не может, — подумал Гаврилов. — Такую ерунду и не вставлю. Хорошо хоть Олег Петрович не видел».

Гаврилов повернулся спиной к Лигистанову, увлекшемуся своей работой.

— Скоро, Гаврилов?

— Сейчас, товарищ лейтенант, — отозвался Гаврилов нарочито бодрым голосом. На душе у него скребли кошки.

Вставить штеккер трудно. Не думайте, что механизм с сотней контактов, да еще на пружине, сразу подчинится вам. Для этого надо иметь и опыт, и сноровку. У Гаврилова не было ни того, ни другого. И теперь он не знал, что делать. Пот катился со лба, а руки устали и тряслись от напряжения. Поясницу точно перебили, и она теперь невыносимо ныла. От долгого сидения на корточках ноги онемели.

Досада и обида душили Гаврилова. Он собрал последние силы и сделал решительный толчок, но штеккер опять ткнулся во что-то твердое и упал вниз. Глаза залили слезы, и солдат вдруг вскочил, побежал.

— Гаврилов, где вы? — услышал он голос лейтенанта. — Гаврилов!

Гаврилов стоял, прислонившись к холодной стене. Он слышал, как лейтенант потянул кабели, как поднял штеккер и в тишине раздался тот самый щелчок, который был нужен Гаврилову. Гаврилов заправил гимнастерку, напился воды из крана и умылся. Чего доброго, лейтенант подумает, что он плакал.

— Вы что, проводку проверяли? — спросил Лигистанов как бы между прочим.

— Да там… — ответил Гаврилов неопределенно и поспешил отвернуться, чтобы не встретиться взглядом с лейтенантом.

— Ну а теперь уберем все — и домой. Совесть у нас спокойна, — поднялся Лигистанов и с наслаждением потянулся, раскинув руки в стороны.

Осенний день только начинался. Судя по чистому небу да безветрию, он предвещал быть тихим, солнечным, теплым. Лес полыхал всеми красками. Желтела береза, а рядом стояла старая ель, темная, точно цыганка в широкой юбке. Кусты бузины горели ярче костра, а осины давным-давно растрясли листву и теперь стояли голые, серые.

Гаврилов несколько раз пытался заговорить с лейтенантом и наконец, поравнявшись с ним, сказал:

— Хитро все же, товарищ лейтенант, получается. Ей-богу, хитро. Сюда шел одним человеком, отсюда — другим. Ох, а что раньше со мной было! Взгляну, бывало, на ракету, а у самого мурашки по спине посыпятся. Попробовал я кое-что понять, а потом вижу — не получается, и рукой махнул. И Дехтярев на мне крест поставил… А вы быстро неисправность-то нашли. И мне интересно почему-то было. Интересно, да и все!

Они дошли до городка и разошлись в разные стороны. Лейтенант пожал руку своему напарнику и зашагал к дому. Поселок еще спал. Спала и Наташа. Лигистанов тихонько забрался под хрустящие простыни и взял книгу. Он знал, что не уснет, пока не согреются ноги.

Майор Б. Попов

ИСПОРЧЕННАЯ ОБЛОЖКА

Стрелки часов, казалось, совсем остановились. И почему вот так: когда происходит что-то хорошее, приятное, время летит — и глазом моргнуть не успеешь! Вон в прошлую субботу в клубе фильм крутили «Прощайте, голуби». Только-только, кажется, парень с девушкой познакомились — и тут конец фильма. Или, к примеру, воскресенье почему-то самым коротким днем в неделе кажется, если, конечно, в наряде не стоишь. Ну а когда тебе предстоят неприятности, время, как назло, тянется медленно-медленно и ты должен сидеть, ждать и казниться.

Иван ничуть не сомневался, что нахлобучки не миновать, может быть, даже и накажут. В карточке так и запишут: «За порчу военного имущества…» Старшина знает, как сформулировать. А если без взыскания обойдется, придется выслушать мораль. Тоже радости мало, уж лучше лишний раз пол вымыть на кухне.

Из-за двери комнаты замполита доносились негромкие голоса. Но Ивана почему-то не вызывали. Он походил по коридору, вновь взглянул на часы. Вот тебе раз! Оказывается, прошло всего семь минут, как его вызвал замполит. Иван сразу было открыл дверь и хотел доложить майору о своем прибытии, но растерялся: рядом с майором Басовым сидели за столом незнакомый подполковник и сосед Ивана по койке, скромный и тихий солдат Мансур Галиаскаров. На стекле возле начищенного до блеска чернильного прибора, рядом с гипсовым бюстом Михаила Васильевича Фрунзе, лежала измятая, грязная, захватанная множеством рук та злополучная обложка… Иван увидел ее прежде, чем замполит, прервав разговор с подполковником, сказал: