– Где накрашенного своего забыли? – спросил Марадона и небрежно взъерошил жидкую шевелюру, посчитав, что так он выглядит более сексуально.
Нужно было сказать не «накрашенного», а «крашеного», потому что Женька красил волосы, но не лицо. Правда, иногда оно как-то странно переливалось перламутром, но он утверждал, что это у него от природы (что-то генетическое, наверное). То же самое мы сказали Марадоне, но он не понял слово «генетическое».
– В общем, он просто следит за собой, – перевела я.
– Тогда передайте ему, пусть один не ходит, потому что я теперь тоже за ним следить буду.
Марадона решил, что после такой остроумной фразы он выглядит еще сексуальнее, и, безбожно опаздывая, но уже не спеша, стал спускаться вниз.
– Похахуйло – король каламбуров, – бросила Анька ему вслед.
– Ахахауи, – поправила я. – Но твой вариант мне тоже нравится.
Выпустив Марадону, входная дверь снова захлопнулась, и в полумраке подъезда в пробивающихся сквозь щели лучах света засверкала пыль. В третьем корпусе было все как у нас, типовое и безликое, но внимание привлекло висящее на внутренней стороне двери объявление: «Уходя, выключи в палате свет, вымой стакан, переодень обувь и повтори девиз». Спрыгнув с гладких ступенек, Анька достала из кармана ручку, мелко дописала внизу «сволочь!» и со всей ненавистью к Марадоне толкнула дверь.
– Иисусе! – вскрикнул Женька, морщась и потирая ушибленное плечо. – Кто из вас придумал девиз про пупов? Теперь они угрожают сказать его на открытии смены.
После подъездного полумрака дневной свет ненадолго ослепил, поэтому то, что за Женькой длинным хвостом стоят парами два отряда и Сережа, стало понятно не сразу.
– Вы на кружки записались? – деловито осведомилась Анька, чтобы Женька не начал ныть, почему мы так долго.
– Да, – кивнул он, все еще морщась от боли, – списки у Светы.
Ребенка со списками звали не Света. Перепутать имена детей было страшнее, чем назвать единорога лошадью, поэтому Несвета сильно обиделась.
– Я не Света! – громко заявила Несвета и вышла из строя.
Я взяла Несвету за руку и подвела к Женьке:
– Я все понимаю, тридцать четыре – это много, но на второй день не отличить Свету от Вани…
Несвета, которая оказалась Ваней, заныла, но тут же получила от Аньки веточку белой сирени. Эти кусты были везде, и все они были в цвету, но Ванина веточка была необычная. И вовсе не потому, что на ней случайно оказался паук-крестовик, при виде которого Женька заорал громче, чем раненый слон, а потому что это была сирень-говорилка. Получивший ее должен был произнести свое имя, затем передать ее соседу, чтобы тот прибавил к этому имени свое и передал сирень-говорилку дальше.
– Понятно?! – рявкнула Анька и сунула сирень Женьке, который взял ее только после того, как убедился, что в ней больше никто не живет.
– Я Женя, и меня здесь всё за…
Я выхватила сирень и закрыла ладонью ему рот.
– Женя, Даша, Наташа, Катя… – дойдя до Анькиного имени, я передала ей сирень и кивнула на Женьку: – Что с Похахуйло будем делать? Жить же не даст.
– Наябедничаем Лехе, – ответила она. – И как можно скорее.
Наябедничать Лехе получилось только на обеде. Можно было, конечно, прямо не отходя от корпуса Виталика настрочить гневный донос и отправить его, используя великое достижение прогресса – сотовую связь, но с первого дня смены до королевской ночи на всей территории лагеря действовало «правило ТЭВ» – только экстренные вызовы. Фактически это был запрет на пользование мобильными телефонами, который Леха ввел после того, как стал получать сообщения с вопросами типа «че было на планерке?» или просьбами вроде «забери наших на зарядку, мы проспали».
Технический прогресс Леха приветствовал пионерским салютом, но считал, что общение посредством мобильников между людьми, которые находятся в ста метрах друг от друга, – это особая форма сексуальных извращений, которая сводит всю романтику пионерского движения к массовым рассылкам.
На вопрос, как же в таком случае общаться в обстановке, близкой к боевой, когда после десяти вечера объявляется комендантский час, а после часа ночи во всех вожатских нужно обязательно гасить свет, Леха отвечал, что в распоряжении вожатых остаются азбука Морзе, шифровальные письма, световые маяки, голубиная почта и один древнепионерский, но при этом самый надежный из всех способ передачи информации – «гонцы-пионеры».
– Это вам от Лехи.
Над нашим вожатским столом склонился пятнадцатилетний пионер из первого отряда и положил возле солонки с забитыми дырочками заклеенный скотчем конверт. Такие же конверты легли рядом с солонками с забитыми дырочками на каждый вожатский стол.
Первым свой конверт вскрыл заинтригованный Виталик и, пробежав глазами текст секретного послания, воскликнул:
– Какой кошмар!
После чего получил подзатыльник от Ленки и спрятал шифровку в карман. Наш конверт вскрывал Сережа. Внутри оказалось письмо, написанное печатными буквами с орфографическими ошибками. Это было приглашение на неофициальное посвящение в вожатые, которое обычно проводится в день открытия смены после отбоя на специально оборудованной поляне в лесу.
Под приглашением цветными карандашами Леха нарисовал оборудование: три скособоченные елки, четыре бревна, шалаш из дров и коробок спичек. Ниже с прискорбием сообщалось, что по одному вожатому, «герои, чью жертву мы не забудем», должны будут остаться на корпусах в качестве дежурных, за что получат звание вожатого заочно и пионерский привет.
На обратной стороне письма Леха нарисовал карту: тропинка, ведущая к незабудковой поляне, обозначенная пунктирной линией, уходила куда-то в сторону лесной дороги, затем сворачивала к складу и где-то за ним упиралась в огромную букву Х.
Под картой стояли постскриптум «После прочтения сжечь (огнетушитель в отделении для обуви)» и подпись «С любовью, Л.»
– Кошмар какой! – снова донеслось со стороны третьего отряда, и Виталик, разрываемый желанием немедленно обсудить с кем-то, кроме Ленки, только что произошедшее, ринулся к нашему столу.
Сжимая в руке письмо, он так возмущенно тряс им, как будто получил от Лехи не приглашение на посвящение в вожатые, а призыв прийти ночью на сеновал.
– Это вожатское самоубийство, – не зная, к кому конкретно обратиться, Виталик обратился к солонке с забитыми дырочками. – Нас же Нонка убьет!
– Тогда тебе присвоят звание вожатого посмертно, – успокоил его Сережа.
Виталик перестал пугать солонку и медленно повернул к нему голову:
– Так вы что, собираетесь туда идти?!
Все, кроме Женьки, который боялся пауков и лягушек, кивнули и продолжили тыкать вилками в разваренный в кашу рис, а Виталик, беззвучно шевеля губами, еще раз перечитал письмо и уставился в бракованную рощу.
Никогда раньше Виталик не шел против системы. От любой возможности это сделать его оберегала мама, которая воспитывала сына одна и пристально следила за тем, чтобы он вырос настоящим мужчиной. Она даже друзей ему подбирала лично, тщательно изучая перед этим биографии их родителей. Такой подход к его воспитанию Виталику активно не нравился, поэтому уже с восьмилетнего возраста он начал проситься в лагерь, но мама обещала подарить ему путевку только на восемнадцатилетние, да и то, если он будет себя хорошо вести.
Виталик вел себя хорошо, даже отлично, но перед знаменательной датой выяснилось, что отряды из восемнадцатилетних юношей набирают уже не в пионерских лагерях, а в других инстанциях. Перед сыном получалось неудобно, но мама Виталика решила во что бы то ни стало сдержать свое слово и отправить сына в лагерь. Для этого она вошла в тесный контакт с Нонной Михайловной, с которой была знакома через директора автокомбината, и стала ей почти лучшей подругой, подарив лагерю DVD-проектор с коллекцией киноновинок, но Виталика в отряд все равно не брали. Зато брали вожатым, на что мама была вынуждена согласиться с условием, что напарницу она ему подберет сама, тщательно изучив перед этим биографии всех ее родственников.
