— Кто знает, во мрак ли вам предстоит идти. Может быть, свет там.

— Вы верите в это? — резко спросила она. — Верите в высшую справедливость? Вы, который совершаете одну несправедливость за другой, говорите ложь за ложью.

Увы! Что я мог сказать на это?

— Если бы у меня не было полной уверенности, то я всё-таки стал бы надеяться, — тихо возразил я. — Я верю, что есть Бог и его высшая справедливость и что Он простит нас.

Она опять взглянула на меня:

— Вы сами не верите в то, что говорите. Как можете вы верить в высшую справедливость, видя всё, что творится каждый день, когда сжигают тысячи невинных людей во славу Божию.

Её глаза горели и грудь вздымалась. Меня нелегко взволновать, но я был потрясён энергией, с которой она бросила эти слова.

— А, вас это задело! — продолжала она. — Разве вы сами никогда об этом не думали? Может быть, когда-нибудь и вам придут эти мысли. Что же вы можете для меня сделать? Сжечь и только!

И она горько рассмеялась.

— Может быть, такова воля Божия. Может быть. Он более велик, чем мы предполагаем, и мы не понимаем Его.

Может быть, эти мысли иной раз приходили в голову и мне. Но я всё-таки советую вам не терять надежды на Него.

Я, впрочем, сам не верил тому, что говорил в этот момент. Её судьба, которую разделяет бесчисленное множество людей, опровергала мои слова. Я не знал, что отвечать ей.

— Я не желаю сжечь вас, видит Бог. Но теперь уж поздно. И если вы имеете какое-нибудь желание, я исполню его, чего бы это мне ни стоило.

Она посмотрела на меня как-то странно:

— Может быть, вы и можете кое-что сделать для меня. Не знаю только, во что это вам обойдётся.

— Говорите.

С минуту она колебалась и вдруг сказала:

— Поцелуйте меня, прежде чем уйдёте отсюда.

Её лицо густо покраснело, отчего рыжие волосы сделались огненными, образуя настоящую корону над её пылающим лицом. Помимо воли я отступил назад. Никогда в жизни не был я так изумлён. Женщина, которую я привлёк к делу и осудил на смерть, женщина, которую я хотел пытать без всякого милосердия, выражает своё последнее желание — поцеловать меня! — Поистине странный народ эти женщины!

— Это, кажется, для вас труднее, чем я предполагала, — сказала она, неправильно поняв моё колебание. Для мужчины это не так уж трудно.

— Вы не поняли меня, Анна. Но я удивлён. Вы просите меня поцеловать вас, а между тем я-то и довёл вас до этого.

— Разве мы можем сказать, почему испытываем те или другие чувства? — ответила она просто. — Разве собака может объяснить, почему она лижет руку, которая только что её била? Извините меня за всё то, что я говорила раньше. Вы вели себя честно по отношению ко мне. Вы все могли сделать. Вы могли отнять у меня всё и погубить меня. Мужчины, которых я знала, были очень различными. Вы терпеливо выслушали меня и поняли меня. Я никогда не испытывала таких чувств, как сейчас по отношению к вам. И мне не придётся 0олее их испытать, ибо моей жизни настал конец. Хотя вы и вельможа, а я… бедная женщина, но попросить, умирая, чтобы меня поцеловали, может быть, не слишком большая претензия. Согласны вы?

Я нагнулся и поцеловал её — один, два, три раза. Она страстно притянула меня к себе и вдруг резко оттолкнула.

— Увы! — вскрикнула она. — Ведь вы меня не любите! Да и как вы могли бы полюбить меня! Меня!.. Я и сама не знаю, люблю ли я вас?

И она залилась слезами.

Я был глубоко растроган. Я пробыл с ней ещё некоторое время, стараясь утешить и ободрить её и говоря ей много такого, чему сам не верил. Случай был такой, что всякие утешения были излишни.

Когда я собирался уйти, она спросила:

— Когда это будет?

— Завтра, рано утром. Но если вы хотите отложить…

— Нет, — перебила она. — Чем скорее, тем лучше.

— В семь часов я пришлю вам одно средство. Вы заснёте тихо и безболезненно. В восемь я пришлю к вам священника, но его присутствие уже будет не нужно для вас.

— Благодарю вас. Прошу вас, не позволяйте палачу дотрагиваться до меня даже после моей смерти.

— Хорошо. Тело приготовят к похоронам женщины.

16 октября.

День был серый и холодный. Тёмное, свинцовое небо нависло над большой площадью. Воздух был холоден, как снег. Всё было холодно и уныло. На рассвете я приготовил одежду кающейся грешницы для тела Анны ван Линден и смотрел, как его привязывали к столбу. Это было совершенно необычно для испанского губернатора, и мастер Якоб с его помощниками выражали величайшее своё удивление, насколько смели его выражать. Но в этом маленьком городке я мог делать всё, что мне вздумается, в мелочах, конечно.

Дул резкий ветер, от которого я дрожал, несмотря на свой плащ. Я сидел на лошади перед эшафотом впереди моих офицеров — точь-в-точь как в день моего приезда. Но теперь всё было по-другому. Я не раз присутствовал на аутодафе как в Испании, так и здесь, в Голландии, — этого не избежишь, где бы ты ни был, — но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным и низким созданием, как на этом мною самим устроенном сожжении, когда старая Бригитта пробормотала заведомо ложное признание, а палач Якоб удавил её за то, чего ни она сама, ни какая бы то ни было другая женщина не сделала. Суеверие ещё раз восторжествовало!

И я способствовал этому. Никогда я не чувствовал такого стыда, как в тот день. И это была власть! Да это тень её!

Выйдя от Анны ван Линден, я целый день ломал себе голову, стараясь найти средство спасти её, и не нашёл ни одного. Последним желанием этой женщины было поцеловать меня, а я должен её сжечь. Она совершила грех, но, как она сказала, многие грешили гораздо больше. С горькой иронией я спрашивал себя, неужели я здесь не хозяин, неужели я не могу дать ей возможность спастись, неужели действительно я не могу сделать для неё ничего? Конечно, я мог. Я мог бы сжечь отца Бернардо, затем уложить свои вещи и отправиться к принцу Оранскому. Но я этого не имел в виду.

При данных обстоятельствах я зашёл настолько далеко, насколько было можно, и даже, пожалуй, дальше. Если бы одно из звеньев той цепи, которую я изготовил для того чтобы спасти донну Марион и себя самого, порвалось, если бы герцог заподозрил меня в обмане, то моя власть кончилась бы с прибытием первого же курьера и спасённая мною женщина погибла бы вместе со мной. Если бы даже ради белого тела и рыжих волос Анны ван Линден я пожелал рискнуть собой — чего я вовсе не хотел, — то я не имел никакого права приносить в жертву невиновную женщину вместо виновной. В этом случае я не мог колебаться ни минуты, Я продолжал убеждать себя в этом, но подписал все окончательные распоряжения с чувством глубокого разочарования и разлада с самим собой. Она теперь не чувствует никаких страданий. Но это зрелище и страшно и неприятно. Оно открывает путь для дальнейших аутодафе.

Я посмотрел вокруг себя. Декан церкви Святой Гертруды, явившийся как представитель церкви, — отец Налестер был в опале, — также был серьёзен и задумчиво смотрел на ярко горевшее пламя, из-за которого по временам виднелись белое лицо Анны и связанная Бригитта. Декан был добрый старик, который сам по себе не сжёг бы и собаки. Узнав о настоящем деле, он был сильно опечален. Он не хотел верить всему этому, пока я не показал ему мои распоряжения. После этого он не сказал ни слова, но я знал, что его вера во власть предержащую пошатнулась.

Порывом ветра дым и искры несло прямо на нас. Я стряхнул пепел со своего плаща. Всё уже было почти кончено, и мы могли отправляться обратно.

Несмотря на ранний час и холодную погоду, несмотря на то, что в городе никто не знал о предстоящем аутодафе до самой ночи, на площади собралось много народа.

Когда всё было кончено, мы отправились в городской дом. Когда я вышел оттуда, народ ещё стоял на площади, толкуя о всём происшедшем. Я старался пройти через площадь как можно скорее, не желая слышать, что они говорят. Узнав меня, они смолкли и посторонились, давая мне дорогу. Не успел я пройти половину площади, как вдруг столкнулся лицом к лицу с мадемуазель де Бреголль. Я вздрогнул от неожиданности. Именно для того, чтобы скрыть от неё всё, я и выбрал для совершения казни такой необычный час. Мне не хотелось встречаться с ней, но она была уже так близко от меня, что я не мог сделать вид, будто не замечаю её.