Не таков был золотистый рейнвейн, который она хвалила за обедом. Он скоро прибавил тепла моему седобородому хозяину и нашим прекрасным дамам.

— Ваше превосходительство приступом взяли сердца всех в нашем городе, — сказал ван дер Веерен. — Нет ни одной улицы, где бы я не слышал, как вас хвалят.

— Даже малыши начали играть в дона Хаима, — вскричала Изабелла. — Я сама видела, как они играли на Водяной улице и ещё местах в двух. Они никого не забывают. У них был воткнут в землю деревянный шест вместо эшафота, а к нему была привязана маленькая девочка, изображающая Марион. Перед ней лежал пук соломы, которую якобы поджигал отец Бернардо. Его можно было узнать по белому полотенцу и какой-то чёрной тряпке вместо одеяния. Потом мальчуган, которому выпала честь изображать вас, бросился смело вперёд, потушил огонь и отвязал девочку. В конце всего отец Бернардо удалился, поражённый немилостью. Всё это они проделали очень живо и осмысленно. Впрочем, в одном месте, кажется, это было на улице Венеры, платье маленькой девочки вспыхнуло, и комедия окончилась трагедией. Вы стали весьма популярны, сеньор.

— Чрезвычайно этим польщён, сеньорита. Но не следует поддаваться этому чувству, это опасно для нас всех. Такого рода энтузиазм не очень похвален в Мадриде. Прошу вас, сеньор, — обратился я к ван дер Веерену, — употребить всё ваше влияние, чтобы положить этому конец. Иначе мне придётся позаботиться об этом самому и таким образом потерять то доброе мнение, которое сложилось обо мне у жителей города Гертруденберга.

— Дону Хаиму де Хорквера не нужны голландские сердца, — сказала Изабелла с загадочной улыбкой. — Пусть это будет предостережением для вас, кузина. Мы должны остерегаться, как бы одушевляющие нас чувства благодарности не завлекли нас слишком далеко.

Мадемуазель де Бреголль не вспыхнула, как я ожидал. На лице её мелькнуло выражение, которого я не мог понять. Она хотела было что-то сказать, но я опередил её и несколько официальным тоном произнёс:

— Я уже имел честь заявить мадемуазель де Бреголль, что я и не заслуживаю никакой благодарности. Для того чтобы завоевать сердца, человек моего положения не может всегда действовать так, как ему бы хотелось.

Донна Марион подняла на меня глаза и спокойно сказала:

— Вы не можете требовать ни благодарности, ни любви, не можете требовать и ненависти. Вы можете только принимать или не принимать их там, где найдёте их на своём пути.

Сначала я не знал, что ей ответить на это. Из этого затруднения меня вывела донна Изабелла, не выдержавшая молчания.

— Справедливость есть награда сама по себе, — произнесла она саркастическим тоном. — Я совсем было забыла об этом.

— Совершенно верно, сеньорита, — холодно поддакнул я.

— Жители Гертруденберга в настоящее время воодушевлены только чувствами удивления и признательности к вам, — серьёзно и деловито вмешался её отец. — И в своём подчинении вашим желаниям они проявят лишний раз эти чувства.

— Благодарю вас, — отвечал я. — Так будет лучше для всех нас. А затем извините меня, если я сегодня покину вас раньше, чем мне хотелось бы. До наступления ночи моё время принадлежит другим. Позвольте мне поднять бокал за здоровье мадемуазель де Бреголль. Пусть лучшие дни заставят её забыть всё то, что было!

— Благодарю вас, сеньор, но едва ли когда-нибудь я смогу их забыть. Да, пожалуй, и не захочу, — тихо прибавила она.

Наш хозяин снова налил вина.

— А теперь за ваше здоровье, сеньор, — произнёс он. — Пусть благополучие не покидает вас за всё, что вы сделали сегодня.

— За исполнение ваших сердечных желаний, — вскричала донна Изабелла, поднимая свой бокал. — Я не могу сказать ничего другого. Мы ведь бедные голландские девушки, и наши мысли не могут парить так высоко, как ваше честолюбие.

Мы опорожнили бокалы, и я сказал:

— Теперь я должен идти. Я боюсь, что общество отца Балестера не будет для меня особенно привлекательным после таких собеседниц, но я должен заставить его подписать признание во всех его грехах. Прошу извинения, если потревожу ваш покой ночью — я, вероятно, вернусь должен буду написать ещё несколько бумаг, которые отослать завтра утром. Я взглянул на часы:

— Уже десять часов. Отец Бернардо, вероятно, голоден. У него ещё ничего во рту не было с утра. Впрочем, пост — превосходное средство для покаяния.

— Если у него были дурные намерения, то я боюсь, что он не сознается, — сказала Марион.

Я рассмеялся:

— Не сознается? Не сознается в этом добром городке Гертруденберг, которым я управляю уже с девяти часов утра? Это невозможно, сеньорита.

Она вдруг побледнела, потом покраснела.

— Могу я обратиться к вам с одной просьбой, сеньор? — спросила она.

Мой ответ прозвучал торжественно:

— Вы можете приказывать мне всё, что не противоречит моему долгу и вашим собственным интересам, сеньорита.

— Отец Балестер причинил мне, видит Бог, жестокие страдания. Но я не хотела бы, чтобы с ним поступили так, как поступил он со мной. «Воздавай добром за зло», — сказано в Священном писании.

Я опять взглянул на неё с изумлением. Действительно, они недаром хвалятся этой еретической религией. Это не мёртвая буква, а живое слово, которому они повинуются, невзирая на то, будет ли это очень легко или очень трудно, благоразумно или безумно. В этом их сила и слабость одновременно.

— Не бойтесь, — отвечал я. — Он не испытает и десятой доли того, что заслуживает. Но позвольте мне дать вам один совет: не прибегайте к цитатам из Священного писания. Лично я не питаю ни малейшего сомнения в вашем правоверии, точно так же, как и в вашем, сеньор ван дер Веерен, и в вашем, сеньорита, — прибавил я с поклоном, бросив при этом на них такой взгляд, от которого краска сбежала с их лица. — Но ничто так не навлекает подозрения в том, что человек перестал быть хорошим христианином, как эти заимствования из первоисточника христианства. Мы, профаны, не смеем пользоваться словами Христа без разъяснения их церковь! Иначе для чего же существует церковь?

После моих слов водворилось молчание. Я воспользовался случаем, сделал общий поклон и вышел.

Позвав Диего, я приказал ему отыскать мой другой плащ. Вечер был холодный и сырой. Плащ, который был на мне утром, перешёл на плечи мадемуазель де Бреголль и остался у неё. Затем я приказал Диего следовать за мной, и мы оба вышли.

Улицы были пустынны. Собирался туман. Словно чёрные гиганты, высились дома с освещёнными кое-где окнами. На всём лежал отпечаток уныния.

Невольно мои мысли унеслись в Испанию — к её ярким ночам и к весёлой толпе, заполняющей залитую светом площадь. Здесь же — ничего, кроме серого тумана и угрюмого молчания. Вода в каналах казалась чёрной, а сами они бездонными. Впереди всё было серо и загадочно.

— Ну, Диего, — сказал я, остановившись на повороте; чёрные крыши домов выглядели все одинаково, словно пятна во мраке, — тут не то, что в Кордове!

— Совершенно верно, сеньор, — ответил тот. — Там, коли уж привяжут кого к столбу, так уж и сожгут непременно, а здесь иногда приходится и отвязывать. Но я боюсь, что показанный вами пример не будет поддержан, сеньор.

Я едва не расхохотался. Диего всегда обращается к фактам и никогда не считает нужным в них вникать.

— Нет, Диего, этого я и сам не желаю. Ну вот, мы и пришли.

Улица была совершено пуста. Мне не хотелось показывать, что я могу прибегнуть к силе. Достопочтенный отец убрался сегодня утром в полной опале, как будто бы он был не более как самый заурядный монах. Но был ли он инквизитором или нет, он всё же оставался духовным лицом, имеющим больше прав на уважение, чем мы, грешные люди.

Тем не менее его жилище находилось под надёжным караулом, и только тогда, когда я назвал себя, дверь медленно и неохотно отворилась и пропустила меня. Барон фон Виллингер был неглупый человек и сумел меня понять как надо. Я нашёл его перед самой дверью в комнату инквизитора. Он играл в кости со своим лейтенантом.