Всё это она проговорила страстно и гордо. На мгновение её глаза впились было в мои, но теперь она опять глядела на канал и на дома за ним.

— А может быть, они и бывают, — возразил я. — Несмотря ни на что, в моём сердце достаточно места для новой любви, к которой уже не примешивается горечь моего первого чувства. Позвольте мне напомнить вам слова проповедника, которые вы сами когда-то мне приводили: «Страшны пути Господни и непонятны, и Он проносится над землёй, как буря, разрушающая в одном месте и оплодотворяющая в другом».

— Вам не удастся убедить меня, — возразила она каким-то странным, жёстким голосом. — Я просила бы вас оставить меня сейчас в покое. Если вы не дадите мне возможности помогать этим бедным людям, то я уеду из Гуды. Я не стану отрицать того, что я напрасно стала бы скрывать. Но после этого я буду краснеть от стыда при всякой встрече с вами. Должен же быть предел всему, даже самозабвению. Мне давно хотелось побывать на могиле моей матери в Гертруденберге, и я думаю отправиться туда на несколько дней, а затем перееду в другой город.

— Я не пущу вас! — вскричал я в отчаянии.

— Вы желаете второй раз жениться силой? — спросила она, глядя мне прямо в лицо.

Это было жестоко, и я замолк. Прежде чем я собрался с мыслями, она тихонько повернулась и пошла от меня, оставив меня стоять в тени большого дерева.

Она заставила меня сильно страдать, но я знаю, что ей пришлось вытерпеть ещё больше.

Я смотрел, как она, высокая и стройная, удаляется от меня твёрдыми, лёгкими шагами. Яркий луч украдкой пробивался сквозь листья деревьев, и её платье пестрело золотыми пятнами. Я видел, как она вышла на свет и затем скрылась в темноте улицы, как будто навсегда покинула.

Но этого не должно быть. Она призналась, что любит меня, и она не может отказаться от этих слов!

Когда я повернулся, чтобы идти дальше, мне показалось, что сзади меня из лодки, которых довольно много стояло под деревьями и которые сновали во всех направлениях по каналу, поднялась какая-то фигура, заслонив на минуту ярко сиявшую воду. Но, может быть, это мне только показалось. Впрочем, мы не говорили ни о чём таком, чего можно было бы потом стыдиться.

16 июля.

Начиная с этого дня, никто не может выехать из Гуды без моего разрешения. Всякий желающий уехать из города должен обращаться с соответствующей просьбой за день до отъезда. Вечером перед отъездом собираются о нём все нужные справки, и мне на подпись представляется разрешение. Исключение делается только для бедного люда, рыбаков, рабочих и тому подобных лиц, которые хорошо известны страже у ворот.

Я не хочу брать её силой. Мужчина может сделать это только раз в жизни, да я и убедился на опыте в недейственности в этом случае какого бы то ни было насилия. Но я не должен выпускать её из города до тех пор, пока не испробую всех средств, для того чтобы её победить. Было бы с моей стороны слабостью не пустить в этом случае в ход всю мою власть.

Только теперь я вполне понимаю, как много значит она для меня. Она не только женщина, которую я люблю, она воплощение того идеала, который, как я думал, никогда не мог так воплотиться в образе обыкновенной женщины. В ней есть всё, что я хотел бы видеть в человеке. Взойдёт или закатится моя звезда, я знаю, что она никогда не оставит меня и, когда бы я ни пришёл к ней, найду у неё такие слова, которые мне нужны…

Постараюсь не утратить ту высокую и незаслуженную милость, которую она оказывала мне в последние дни, если только у меня хватит сил удержать её за собой.

Моё распоряжение вызвало общие толки. Оправдывая эту меру в городском совете, я заявил, что у меня есть основания подозревать присутствие в городе испанских шпионов. Насколько я знаю, они действительно могли быть. А если это так, то я ни в каком случае не должен был дремать или оставлять их на свободе. Когда испанцы решаются на такое дело, то они посылают ловких людей, которые, конечно, будут только смеяться над подобной мерой. К счастью, здешнее население боится только одного — шпионов. Все они принимали мои объяснения серьёзно, и, несмотря на свою детскую наивность, эта мера производила на них нужное впечатление. Это было всё равно, что ловить рыбу, посыпая ей соли на хвост, но они этого не замечали.

В этот день рассматривалось немного дел. Поднялись только разговоры по поводу небольшой суммы, которая была совершенно необходима и которую им не хотелось отпускать.

С тяжёлым чувством от всего этого вернулся я домой. Мне думалось, что здесь моя миссия одна из самых скромных.

Благодаря одному из странных капризов судьбы, в это утро мне удалось увидеть истину далеко не так ясно, как я это воображал. Дома меня ждал какой-то человек. Одет он был, как одеваются странствующие торговцы, и так и назвался. Он рассыпался в извинениях и просил разрешения показать мне свои товары. По его словам, он приехал издалека и привёз с собой столь драгоценные и редкие вещи, что даже я не откажусь на них взглянуть. Он держал себя более настойчиво и вместе с тем низкопоклоннее, чем это делает обыкновенно этот народ. Кое-где в его выговоре и манерах проглядывало что-то иностранное. Я готов был держать пари, что этот человек родился в Кордове, хотя он и называл себя французским гугенотом.

Я заинтересовался им и велел его впустить.

Когда я сел в своём кабинете, а он стоял передо мной, я сказал:

— Теперь скажите мне, зачем вы сюда явились. Говорите прямо и не ссылайтесь на ваши товары, хотя я и не сомневаюсь в том, что они необыкновенны.

Я говорил по-испански, на кордовском наречии. Мне самому хотелось услышать столь родные мне с детства звуки. Сколько времени прошло с тех пор!

Мой посетитель вздрогнул и в изумлении отступил назад. Однако он сейчас же овладел собой и с улыбкой отвечал:

— Трудно застать врасплох ваше превосходительство. К счастью, это не входит в мои намерения. Но мои товары окажутся для вас ещё более удивительными, чем вы предполагаете, хотя и в другом роде. Прежде всего позвольте представиться — дон Рамон де Бельвер. С недавнего времени состою при нашем посольстве в Париже. Меня послали к вам потому, что из уважения к вам сочли невозможным дать это поручение лицу низшего служебного ранга. Вот мои верительные грамоты.

И он подал мне свои бумаги.

— Польщён вашим присутствием здесь, дон Рамон, — холодно и официально отвечал я. — Не знаю, впрочем, привело ли вас сюда ваше поручение.

Он, видимо, опешил, но, или не поняв как следует мои слова, или только сделав вид, что он их не понимает, продолжал:

— Надеюсь, все ваши сомнения рассеются по прочтении этих писем, одно из которых писано собственной его величества рукой. Может быть, вам будет угодно прочесть их на досуге и без помехи. Я могу только добавить, что условия, в них изложенные, не считаются окончательными и что ваши желания будут приняты во внимание и для удовлетворения их будет сделано всё возможное. Вы страшный враг. Хотя ваше имя и не всегда появлялось, но нам известно, что многими нашими неудачами мы обязаны вам. Принц ведь не воин. Только благодаря вам был отбит Амстердам. Хотя он ещё в наших руках, но он почти без гарнизона, и его падение — только вопрос времени. Я знаю, что герцог получил выговор за то, что довёл вас до возмущения. Но он отозван, и о прошлом теперь лучше не говорить. Позвольте прибавить ещё одно слово. Я буду с вами совершенно откровенен, дон Хаим, ибо я считаю, что в данный момент откровенность — самая лучшая дипломатия. Положение дел в Брюсселе в высшей степени запутанное. Вы знаете, чем был так называемый государственный совет. Теперь стало ещё хуже. Он окончательно дезорганизован. Граф Мансфельдт — на своём месте, но он — только граф Мансфельдт. Армия в Шоувене накануне бунта. Отсюда восстание может распространиться и дальше. Этот поток может задержать только нужный нам человек — испанец, не чуждый этой стране. Рано или поздно такой человек явится. Но чем скорее мы его найдём, тем будет лучше. Я уже довольно сказал вам. Если вам нужны будут дальнейшие объяснения, то пошлите в гостиницу «Льва», где я остановился под именем ювелира из Бордо Франсуа Гаспара.