Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и... прекрасных, но погибших созданий.

 Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.

 Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:

 -- Не надо! Ради бога, не надо!

 -- Мы же поломаем ноги!

 -- Бога ради! -- она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.

 Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.

 Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:

 -- Если любите... если дорожите жизнью... Бога ради... идите... прочь скорее... скорей...

 Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.

 -- Идите, идите, -- прошептала она исступленно и толкнула меня.

 Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.

 Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.

 Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.

 Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.

 Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.

 Я быстро догнал ее и заговорил с нею.

 -- Скажите, пожалуйста, -- не без раздражения сказал я, -- к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?

 Она вздрогнула, увидев меня.

 -- Вы? -- воскликнула она с неподдельным горем.

 -- Да, -- ответил я, -- признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!

 Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:

 -- Вы! Неужели и вы...

 Я раздражительно заметил:

 -- Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?

 Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:

 -- Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!

 Я изумленно посмотрел на нее.

 -- Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.

 -- Если бы вы знали мою жизнь! -- сказала она с тоскою.

 Я был снова заинтригован.

 -- Расскажите!

 -- Вы хотите, хотите?

 -- Хочу.

 -- Слушайте! -- голос ее стал каким-то торжественным. -- Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, -- я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?

 -- Хочу.

 -- Вы не трус? -- вдруг спросила она.

 Какой мужчина скажет, что он трус? Я пожал плечами.

 -- Дайте мне слово, что исполните мою просьбу.

 На этот раз я решился удовлетворить свое любопытство.

 -- Я дам вам всякое слово -- покажите мне свое лицо.

 -- Вот!

 И она вдруг приподняла вуаль. Да, я видел пунцовые губы, правильный носик, черные брови и глаза... Глаз этих я не забуду и узнаю их везде. Они были карие, большие и глядели на меня с такою затаенною грустью, с таким томительным ожиданием, что этого взгляда я не могу забыть, а с ним и глаза, так смотревшие на меня, и весь облик ее грустного прекрасного лица.

 -- Даю слово, -- сказал я горячо, -- что исполню всякое ваше желание!

 Она опустила вуаль.

 -- Придите сегодня ночью, в двенадцать, к железному мосту. Я буду ждать вас; я возьму вас с собою и открою все.

 Я невольно отшатнулся и смущенно пробормотал:

 -- К железному мосту?

 -- Да, на царскосельской дороге, -- сказала она, -- вы боитесь?

 Я вспыхнул от обидного подозрения.

 -- Я буду. Надеюсь, вы не дурачите меня!

 -- Я?! -- воскликнула она и, схватив меня за руку, прибавила с невыразимой прелестью: -- Милый, милый!

 У меня закружилась голова. Если бы не день и не народ, я, вероятно бы, ее обнял.

 Она скользнула из-под ворот, быстро подошла к праздно стоявшему извозчику и села на пролетку.

 Извозчик встрепенулся и задергал вожжами.

 -- Приходи! -- крикнула она мне радостным голосом.

 Я закивал головою и долго смотрел ей вслед. Она оборачивалась, и мне казалось, что я видел ее улыбку сквозь непроницаемую завесу вуали.

 Я вернулся домой совершенно отуманенный и только к вечеру осознал все безрассудство своего обещания. Кто она, от чего ее спасать и какое мне дело до истории ее жизни от рождения?

 Что за странное время и место для свидания!

 Двенадцать часов ночи -- час очень поздний, особенно для такой пустынной местности, как у железного моста.

 По полотну царскосельской железной дороги надо пройти мимо мастерских, сторожки, мимо "ям", туда, к крошечной сосновой роще, что стоит у полотна соединительной ветви между Варшавским и Николаевским вокзалами. Это полотно проходит под железным мостом, по которому проложены рельсы царскосельской железной дороги.

 Я стал робеть. Это свидание, в такой странный час и в такой удивительной местности, приводило меня в совершенное недоумение; но наступил вечер; любопытство превозмогло мою робость, и я пошел на свидание.

 Я взял с собою, на всякий случай, револьвер, крошечный карманный револьвер, пуля которого, я уверен, не убьет даже кошки, но сознание его присутствия все-таки приносило мне некоторое успокоение.

 Я шел по узкой тропинке внизу откоса полотна. Справа от меня тянулась проезжая дорога. Белая ночь освещала пустынную местность своим бледным светом и придавала ей зловещий вид.

 Я приблизился, наконец, к железному мосту и остановился. Кругом было пусто. Я подошел к пролету моста и взглянул на другую сторону, и то, что я увидел, заставило меня встрепенуться.

 По ту сторону моста стояла наемная карета, запряженная извозчичьими лошадьми.

 Я был уверен, что "она" там, как вдруг от кареты отделился рослый мужчина и быстро пошел на меня. Я поспешно отскочил и схватился за револьвер. Шедший на меня был одет в пальто, картуз и высокие сапоги; лицо его было прикрыто козырьком картуза, и я видел только небольшую рыжую бородку и толстые губы.

 Он сделал ко мне еще несколько шагов и громко спросил:

 -- Вас на свиданье звали или нет?

 Я молчал и все отступал, сжимая револьвер.

 -- Вас, что ли? -- крикнул он снова и опять сделал несколько шагов ко мне.

 Я вынул тогда револьвер и сказал:

 -- Стой! Не то я выстрелю! Что тебе нужно?

 -- Барыня вам письмо прислали.

 -- Покажи!

 -- Пожалуйте сюда, я передам.

 Он был от меня шагах в восьми.

 -- Мне не надо твоего письма, -- сказал я и, приподняв револьвер, стал отступать назад.

 Он свистнул, и вдруг из-за кареты вышли еще два человека, одетых так же, как он, и быстро побежали к нему.

 -- Ну, идите к нам честью, -- сказал он мне, -- мы свезем вас к барыне!

 В голосе его слышалась насмешка.

 Я почти обезумел от страха, но, несмотря на это, отчетливо помню все детали происшествия.

 С видом хладнокровия я повернулся и пошел к городу. В ту же минуту я услышал за собою топот шести ног. Идти дальше было нельзя. Я бросился вперед, добежал до телеграфного столба, прислонился к нему спиною и поднял револьвер.

 -- Если кто подойдет ко мне, я выстрелю!

 Они остановились шагах в пятнадцати передо мною.

 -- Брось эту штучку, лучше будет! -- иронически сказал первый из них.