Как большинство мужчин, прокуковавших значительную часть жизни в мамином дупле, Пьер носил на себе незримую печать тоски и одиночества. От него веяло той особой бесхозностью, которая не была добровольным выбором стареющего холостяка,   вполне себе веселого в своем стылом мужском бардаке с алкоголем и периодическими любовницами – нет! – это была изнывающая и гнетущая бесхозность узника, порабощенного и скованного заботами, приказами, наставлениями очень старой и своенравной женщины. Отчаянная и пронзительная, с горя готовая кинуться во все тяжкие с любым подвернувшимся юным телом.

Наташа только что закончила учебу на филологическом факультете и подрабатывала в школе русского языка для иностранцев в качестве живого языкового тренажера. В ее функции входило возить группы студентов на море, по музеям и на дискотеки. Наташу невозможно было не заметить, она была яркой по природе. Черноглазая и темнобровая, высокая, с ногами как из рекламы капроновых колготок. Выдающаяся округлая грудь трепетала, смущая мужчин. И как в народных песнях, русая коса… сплетенная из густых, блестящих  каштановых  волос. Но по тому,  как она неизменно заплетала  эти роскошные  волосы в косу, как она при модельном росте часто горбилась, глядела в пол, как, несмотря на свои юные двадцать четыре, носила мешковатые брюки и свитера, можно было угадать, что она старается избежать внимания,  исчезнуть из поля зрения. На верхних веках она себе рисовала яркие черные стрелки вразлет, и эти стрелки были точно ограда, предупреждающая постороннего: «Не влезай! Убьет!» Однажды Наташа  сидела за столиком в интернет-кафе и клацала по клавиатуре, набирая текст письма. Подошел незнакомый мужчина, остановился, всей тушей нависая над ней. Наташа медленно и осторожно подняла глаза. «Не все мы сволочи!» – вдруг с выражением бросил мужчина ей в лицо, отвернулся и пошел прочь.  Наташа онемела от неожиданности, но, застыв на минуту от этой странной реплики, скоро о ней позабыла и продолжила строчить эмайл на немецком. Она любила говорить и думать на  иностранных языках, ей казалась, что так она имеет шанс отдохнуть и побыть кем-то другим.

Пьер боготворил русский язык и был студентом языковой школы. На вид ему было лет 48-50. Лысоватый квадратный шотландец с безупречным, сложным, красивым британским английским, с шестимесячной беременности животом, невысокий, с погрызанными ногтями, влюбленный в Наташу Ростову. Он изумленно смотрел на  окружающий его русский мир сквозь очки в тонкой золотистой оправе. Он не понимал русских и обожал Россию. Пьер здорово выделялся среди прочих тем, что был воистину начитан.

Этой ночью они  возвращались из «Ольштына». Немного датые, немка, полька, американец и  кристально трезвые Пьер и Наташа. Американец всем оплатил выпивку на дискотеке, а теперь в полуприсяде прямо на трамвайных путях в свете ночного фонаря, как стэндапер в свете прожектора, он, изрядно повеселевший,  изображал Шеррон Стоун из американской нетленки. Вот «Шеррон»  медленно заакидывает ногу на ногу – американское лицо максимально выражает основной инстинкт –  немка и полька покатываются со смеху,  а Пьер вежливо улыбается.

Ночная калининградская летняя аллея блестит под луной, словно молчаливая речка, застывшая среди старых немецких домов. Фонари, точно гигантские светящиеся тюльпаны, высаженные в ряд, роняя свет, раскрашивают лунную ленту разноцветными круглыми пятнами: розовым, апельсиновым, лимонным, палевым … полька, немка и американец  корчатся со смеху в центре розового пятна.  Наташа с Пьером вышли из розового света в ночную темноту, и лицо Пьера стало голубым.

– В юности я хотел стать иезуитом, – вдруг признался он Наташе.

«Как? Ведь в Советском Союзе иезуитами уже без всякой связи с религией обзывали изощренно подлых и лицемерных людей,» – пронеслось в голове у Наташи.

Но Пьер на ломаном русском стал объяснять, что члены ордена подчиняются вышестоящим абсолютно,  полностью отказываясь от своей воли,  годами живя в целомудрии, бедности и послушании. Основатель ордена, идальго Игнатий Лойола, был одержим идеей  бескорыстного служения прекрасной даме, Деве Марии.

Глаза Пьера сверкали.

Наташа аккуратно  принялась поправлять окончания глаголов. Пьер с готовностью закивал и продолжил свой рассказ о  черном Папе, католицизме, борьбе с протестантизмом, служением ордену и прочее, прочее, прочее…

Он казался многомерным,  этот Пьер, и сложным. В сравнении со  многими ее знакомыми,  он   был как  прозрачный и стройный графический чертеж против детских плоских рисулек. И его  собственная внутренняя речь была больше, чем его русский язык, она выходила за берега русской  грамматики и синтаксиса.  И если знакомые ей мужчины  в большинстве убоги,  как хрущевки с тараканами, то Пьер, может, это шотландский замок, с башнями и литыми воротами, с  тайными комнатами, запертыми на  тяжелый амбарный замок, с барельефами и скульптурами, с изысканной лепниной, с картинами древних мастеров и  волшебством… и скрытым  под землей хрустальным  королевством… Наташа вслушивалась в него с любопытством и удивлением.

На следующий день они зашли в православную церковь на Центральной площади.  И Пьер завел речь про русскую иконографию. Речь плавно перетекала в лекцию.  Очки на дебелом лице   элегантно блестели, и  ей казалось, что зрачки за стеклами этих очков расцветали точно лазурные левкои.  И Пьер  был уже  не странный шотландский колобок – так видели его  учительницы и студенты, но не она, –  а неведомое сияющее существо.

– В Шотландия мне скучно, – признался Пьер, – я живу в маленькая деревня недалеко от  Абрдын, там все любить футбол, а я люблу книги и русские женщины. В деревня никто не читает книга. Я не могу с ними говорить. Они примитиф.  Они работать на завод, а я академикер.

Последнее было произнесено с подчеркнутым достоинством.

– Ты академик? – переспросила Наташа.

– Я каталогизатор в  академическая библиотек, – гордо поправил ее Пьер.

 «Библиотекарь это у нас называется,» – констатировала про себя Наташа разочарованно.

Пьер явно выпендривался, и за этим выпендрежем стояло одиночество неказистого мужчины, помноженное на неимоверные амбиции.  Наташа незаметно, но внимательно рассматривала его выдающееся пузцо и округлое, наивное лицо. Заводским любителям футбола, конечно же, он  был не чета – физиономия Пьера  несла на себе клеймо изнеженности и лени. Но и на Густава фон Ашенбаха он все же не тянул, ни потаенной педиковатой страсти, ни маникюра с гримом,  а кроме того он был немного неопрятен.

«Мы не грозим другим народам, но бережём просторный дом, где место есть под небосводом всему, живущему трудом. Не будет недругом расколот Союз народов никогда. Неразделимы серп и молот, Земля, и колос, и звезда!» –  вдруг  не к месту отчеканил хор  пионеров у нее в голове. В Советском Союзе, где родилась Наташа,  было принято выражать уважение к трудягам.

Церковный  мужской тенорок монотонно повторял молитву, и с потолка ему в унисон нежно блеял женский хор: «…дево, радуйся…» –  но это жалостливое причитание уже перебил  назойливый Маршак в ее голове.

Пьер  стоял рядом, на лице его застыл снобизм,  однако именно это и делало его теперь немного жалким.  Саркастический  пионерский голосочек  выскочил из Наташиной головы и  звоном прокатился   вслед за церковным хором, точно рассыпанная милостыня. А  Дева Мария в золотой оправе улыбнулась как Мона Лиза.

– А почему ты выбрал такую работу? – cпросила Наташа, увлекая Пьера из церкви. Ей почудилось, что пионерское эхо волочится за ними следом, оно цепляется за ее голос, за ее подол и ее имя «На-та-шшшша», шипит, дергает за косу и дразнит ее:  «На-та-шка-ка-ка-шка…»

– Мне не нада в эта жизнь… я не хочу собственный вертолет… свой дворец… я не работаю поэтому в корпорация… я не хочу много деньги. Мне нада много время, чтобы читать книги.