Снег стаял — и все здоровы. Нет больных, разве кто-то с аппендицитом заглянет. Не хотите ли забраться на наш чердак? Птицы там у нас, голуби.

Птицы? Если птицы, то я, конечно, согласен. Много лет ими интересуюсь.

А у этих голубей и история довольно необычная. Один советский корабль вышел осенью 1963 года из Копенгагена. По пути в Мурманск ему надлежало завернуть в Баренцбург и загрузиться углем. Судно уже довольно далеко отплыло от берегов Дании, когда появились над палубой и опустились на нее две птицы. Голубь и голубка. А корабль все плыл себе да плыл. Так они и остались. И прибыли в Баренцбург.

Тогдашний главный врач больницы взял этих путешественников к себе. Не ходить же кораблю по морям с птицами, глядишь, приляпают прозвище «Плавучая голубятня».

На чердаке больницы оборудовали специальное помещение, провели электричество, батареи центрального отопления поставили, утеплили. Устроили в крыше специальную дверцу, держат ее открытой с весны и до сильных морозов — при желании голуби отправляются на прогулку. Ныне здесь полно голубей. Потомство двух датчан освоилось, расплодилось, и больница Баренцбурга владеет теперь самой большой голубиной стаей на всем Севере. И каждый новый главврач, принимая по описи больничный инвентарь, принимает и голубятню, обязуясь присматривать за ней и оберегать птиц. Как же иначе — голубятня-то на Шпицбергене!

Хоть и зарубежного происхождения птицы, а хороши! Не в пример лучше некоторых побывавших за границей собак… Познакомился я в этот же вечер с одним таким туристом — псом-боксером, который только что прибыл сюда из Копенгагена, погостив по дороге в Лондоне.

Хозяин его, капитан дальнего плавания из Мурманска, после некоего довольно серьезного конфликта между этим боксером и штурманом корабля, решил подарить его геологам. (Разумеется, пса, а не штурмана!)

В тот вечер ленинградские геологи, уже десятое лето подряд проводящие изыскания на Шпицбергене, пригласили меня в _у свою компанию отметить начало десятого сезона.

Прекрасные парни, эти геологи из Ленинградского НИИ — дружелюбные, веселые, неунывающие.

Разговорились о том, о сем, вдруг один из них заявляет на чистейшем литовском языке:

— Аш эсу мокинис Юргис Мокинас. (Я ученик Юргис Мокинас).

Удивленно смотрю на него, а Юра Мокин улыбается и объясняет: в военные годы мальчишкой попал он вместе с сестрой в Литву, жил там в оккупации и после освобождения пошел в школу. И хотя вскоре вернулся в родные места, кое-что по-литовски еще помнит. Например, песню «Кормил я, кормил я жеребчика…». Мы ее затягиваем на два голоса, удивляя всех собравшихся: их Юрий и вдруг по-литовски!.. Отпели, и тут мне этот «ученик Юргис» говорит:

— Пошли, покажу тебе своего пса. Мне его сегодня капитан подарил.

Пес как пес. Крупный, красивый, молодой. Дружески виляет обрубком хвоста. Только вот уши купированы безграмотно. Погладил я собачку и показываю на живом, так сказать, пособии, как нужно правильно сформировать уши.

— Гам!

В штанине моей огромная зияющая дыра. А штаны — единственные выходные. Я собирался наносить в них визит норвежскому губернатору. Пожевал пес выдранный лоскут, выплюнул его и смотрит на меня злыми глазами, недвусмысленно жаждущими не только материи, но и собственного моего мяса. Даже и не помню, как очутился я за стоявшим неподалеку вездеходом геологов.

Оказывается, лезть в друзья к собаке, не изучив предварительно ее биографии, не следует. Бедняге боксеру обрезали уши, когда он был уже достаточно взрослым. Он прекрасно помнит эту операцию и терпеть не может, если кто посмеет коснуться его ушей. Не приведи бог — вдруг снова резать будут?! Теперь я это знаю, но штаны безвозвратно погибли…

Тихонько переодеваюсь в запасную «брючную пару» Юрия, и мы как ни в чем не бывало возвращаемся к компании. Тут уже вовсю обсуждаются планы предстоящих маршрутов. А так как присутствуют на торжестве и команды вертолетов, призванных обслуживать экспедицию, то намечается и очередность полетов, места заброса групп, точки, куда следует завезти запасные бочки с горючим, и т. д.

Геологи торопятся. Самый разгар сезона. Лето. По утрам термометр подымается до трех градусов тепла! А вчера и сегодня в полдень — даже до плюс четырех с половиной! Что там говорить — жара. Ледники тают, а они, геологи, сидят на баренцбуржской базе и бездельничают. Позор, да и только!

И вот уже новая «ночь». Над сушей и морем плывут клочки тумана, сгущаются и вновь бесследно исчезают. И опять небо, море, ночь полны солнцем. Давненько уже не видел я темноты, зорь, закатов и восходов. Которые сутки купаюсь в сплошном свете — ясном, ярком…

Опять плывет над морем пронизанный солнцем туман.

3

Вертолетов — два. Их экипажи — двенадцать человек. Летают зимою и летом, днем и ночью, не летают только тогда, когда больше всего нужно!

После столь отличного, до голубизны вычистившего небо северного ветра — сиверка, что дул «ночью», снова потянуло с юга. На той стороне фиорда, из-за горы, выдавливаются тучи, словно серая вата из туго набитого мешка. Ползут и ползут. Совсем закрыли вершину Алкхорнета. Дотянулся до нас хвост циклона, свирепствовавшего над Карским морем.

Вокруг ферм Чернова, по поднятым над землей на деревянных стойках коробам с трубами отопительной системы, разгуливает куцый кот с отмороженными ушами. Полхвоста, видать, тоже мороз у него отгрыз.

Моросит дождичек. И настроение под стать ему — серое, скверное, даже на душе муторно.

Большие белые чайки-бургомистры, сидящие парочками на крышах ферм, повернувшись друг к другу, орут свое «кли-кли-кли!», потом, раскачиваясь и еще шире раскрывая клювы, принимаются неблагозвучно мяукать, словно мартовские коты. Другие сидящие рядками на коньках крыш не участвуют в этом хоре и только сыто зевают.

Вдали, на глади Ис-фьорда, видны трудяги-кораблики. Куда-то идут. То ли в Пирамиду, то ли в Лонгиербюен.

Скучища смертная. Надо что-нибудь придумать. Беру телефонную трубку, звоню. Кому же еще, если не товарищам по несчастью — друзьям геологам, которые, вероятно, тоже помирают от скуки. Сидят и ждут у моря погоды — в полном смысле этих слов.

— Как поживает лучший друг человека и, в частности, мой?

«Ученик Юргис Мокинас» печально докладывает:

— Осиротел я. Пришел капитан и потребовал пса обратно. Говорит, телеграмму из Мурманска от жены и детей получил: настаивают, чтобы вернул собаку домой.

Углевоз, со вчерашнего дня болтавшийся в морской капусте, сполз с вязкой мели и теперь рассекает волны где-то в Баренцевом море. Уплыл боксер. Остались геологи совсем одни…

— А не махнуть ли нам на моторке в Грумант? — предлагает Юрий. — О разрешении я уже договорился со всеми.

Я, кажется, только и ждал этого слова, чтобы влезть в новые бродни, закинуть за плечи рюкзак, навьючить на себя весь свой «железный балласт» — бинокль, фотоаппарат, кинокамеру…

У нас еще накрапывает дождь, а по ту сторону фиорда уже солнце. Граница между вёдром и непогодой точно ножом отрезана над самой серединой Ис-фьорда.

Бот у нас такой, что и вокруг всего Шпицбергена можно обойти: дизельный мотор, на носу каюта — есть где спрятаться, когда начнут волны перехлестывать и польется за ворот холодная водичка.

Весело тарахтим по фиорду. Погода улучшается. У руля сам начальник геологической партии Дмитрий Владимирович Семевский, за моториста — Анатолий, или, как его здесь называют, «ас по части вездеходов, ботов и прочей механики». У геологов два Анатолия, Чапчай и Мешечко, и оба несравненные мастера — любые моторы им подвластны. Сейчас с нами Анатолий Чапчай. Умением Мешечко я буду восхищаться позже — на волнах у острова Датского.

Хоть и не очень быстро, но уверенно ползем по Ис-фьорду. Вот уже позади и мыс, где стоят на приколе наши «нелетающие» вертолеты. Как и все летательные аппараты полярной авиации, они окрашены в ярко-оранжевый цвет.