Так что клятвенно заверяю всех, что буду предельно осторожен, ни при каких обстоятельствах не полезу туда, где можно поломать ноги или провалиться в тартарары. Клянусь и поспешно укладываю рюкзак.
Оранжевая стрекоза поднимается, быстро несет меня вдоль берега фиорда. Кажется, лишь минутка пролетела, а командир уже спрашивает, где буду высаживаться. Прошу оставить меня на самой удобной площадке, повыше и поближе к леднику.
Вертолет закладывает вираж и снижается. Еще до того, как всем своим весом машина опустится на землю, пока она висит в воздухе в каком-нибудь полуметре от поверхности, борт-техник выскакивает из кабины и металлическим щупом тыкает в грунт — пробует его крепость. И тогда мы мягко опускаемся на землю. Техник машет мне: прыгай, мол. Прыгаю. Ураганный поток воздуха от лопастей пригибает к земле. Провожатый мой забирается обратно, прощально кивает, и вертолет, так и не заглушив мотора, взмывает вверх.
Остаюсь в полном одиночестве.
Цели путешествия отсюда не видать. Высадили меня в ложбине, и спина глетчера заслонена холмами. Трусит, пускает по ветру свой белый пух пухонос. Незаметно ложатся на тундру краски осени. Цветов осталось немного, и в них, последних, чувствуется какая-то скрытая грусть.
Ледника еще не вижу, но уже слышу гул. Это шумят бегущие с него неиссякаемые талые воды.
Ого, как шарахнуло! Может, чуть потише, чем выстрелы огромного Норденшельда, так — пушечка среднего калибра, но ведь рядом!
Надо перебираться вброд через ручей. Воды по колено. Но она так стремительна, что сбивает с ног. Хорошо, что я предусмотрительный человек — из Баренцбурга прилетела вместе со мной крепкая палка. Здесь никаких батожков не найдешь. Осторожно, шаркая по дну и упираясь палкой, перехожу быстрый поток. За ним начинается морена, по которой я решил подниматься вверх вдоль ледника, пока хватит времени.
Вот оно, значит, как выглядела земля в ледниковый период: ползли льды, толкали перед собой, словно бульдозеры, горы камней и глины, громоздили холмы, а летом заливали впадины талой водой. Из них текли реки. А в реках тонули мамонты. Нынче мы иногда находим под наносами их кости…
С седловины хребта сползает горбатый ледник. Перед ни?л, внизу у берега фиорда, высокая конечная морена. А между ней и краем ледника не такое уж маленькое озерцо, куда с гулом и грохотом сбегает вода.
Вот вам в уменьшенном, правда, масштабе ледниковый период. Тысяч пятьдесят лет назад…
С озера поднимаются гуси. Дело к осени. Молодые уже летают. Скоро им отправляться на юг.
Добираюсь до боковой морены, что идет вдоль ледового языка, взбираюсь по ней к бело-голубым горбам, обрамляющим лысую вершину горы, которая так и не поддалась льдам.
Сначала шагать по морене довольно удобно. Но чем ближе к леднику, тем чаще вкраплены в нее глыбы тающего льда, и глина раскисает, становится вязкой — еле-еле вытаскиваешь сапоги.
Спускаюсь на ледник и иду по нему. Куда лучше!
Тут снова как ухнет! В мгновение ока перемахнул я на морену и не заметил когда. Словно из пушки шарахнуло. Показалось, что прямо подо мной… Лучше-то лучше, но… Вроде никакой новой трещины не видать. Только шумит, журчит вода. Может, на самом дне бахнуло? И все-таки на морене безопаснее.
Вся поверхность ледника изъедена, испещрена извилистыми бороздами и канальчиками. По ним бежит, звенит, поет вода. Кое-где она вгрызлась в глубокие расщелины, и ее только слышно. К такой расщелине даже приблизиться страшновато: без горных ботинок и другого альпинистского снаряжения и поскользнуться нетрудно. А поскользнешься…
Глубина трещин и разломов неизвестна. Может, сто метров. А может, больше. Тридцатиэтажный дом… Ухнешь туда и навеки останешься молодым, только замороженным. Пока ледник, спускаясь к морю, не вынесет тебя на морену. И если найдет кто-нибудь этак через пару тысяч лет, вот будет удивлен — точно мамонту: смотрите, мол, древний человек!
Самая большая опасность — старые щели. Зимой забивает их снегом, потом снег подтаивает, убегает ручьями. Но поверхностный слой остается, держится, прикрывая трещину. Ступишь на такую «волчью яму», и останется от тебя лишь неприметная дырка в снегу. И не найдут…
Мне рассказывали, как прошлым летом профессор ботаники из ГДР расхаживал здесь по кромке ледника, собирая гербарий. Обнаружил какую-то редкостную травку, не зарегистрированную в каталогах растений Шпицбергена. До того обрадовался, что, решив как можно скорее оповестить мир о своем открытии, пустился в обратный путь прямиком через ледник. Хорошо еще, не из породы худеньких был человек, а трещина довольно узкой. Провалился до плеч и застрял. Вытащили беднягу. Перепугался, конечно. Но главная беда — потерял во время этого происшествия свою редкую травинку…
Рассказывали мне эту историю очевидцы, утверждая, что своими руками тащили профессора из расщелины.
Потому и рекомендуется ходить по ледникам лишь группой, растянувшись цепочкой и связавшись одной веревкой. Потому и не хотели отпускать меня одного. Вспомнив свою клятву, оставляю мысль о том, где удобнее, и карабкаюсь по морене, пока не достигаю подножия лысой вершины, торчащей из льда.
Баренцбург далеко-далеко внизу. Маленькие домики, темное облачко дыма над игрушечными трубами электростанции, ниточки дорог. А еще дальше, за заливом, горделиво синеет Алкхорнет. Такой же величественный, как и из окон баренцбуржской гостиницы.
Сижу на обдутой ледяными ветрами лысой вершине. Подо мной с боков и сзади взгорбленное, спускающееся к фиорду поле голубого льда, точно мечом перерубленное темной полосой конечной морены.
Великая красота. Всем красотам красота…
Однако следует обратить внимание на время. Опаздывать нельзя. Тем паче что к берегу я должен попасть в самый отлив, иначе не пройти мне по нему, придется карабкаться по отвесным скалам.
Вновь мешу вязкое тесто морены. Перебираюсь через ручьи. У берега фиорда меня уже ожидает оставленная морем полоска пляжа — узенькая, пропитанная влагой дорожка. Иду по ней между отвесной гранитной стеной и гладью фиорда. По сверкающей от лучей солнца ленте земли бегают маленькие длинноклювые пичужки — кулики. Перепархивая передо мной или отставая на несколько шагов, они все провожают и провожают меня. На обнаженном отливом берегу отыскивают кулички пищу. Пешком по полоске прибоя доберутся они до самого южного окончания земли. А там придется лететь через широкое море. Скоро осень.
Шагаю и шагаю. Незаметно для себя перешагнул семьдесят восьмую параллель. Даже не запнулся. Снова я в долине Грёндален… По ней извивается несколько ручьев. Цвета долины — от коричневых мхов до ярко-зеленой травы во впадинках.
Становится необычно тепло. Плывут по небу мягкие сероватые облачка, на сей раз, к счастью, без дождя Тундра пахнет так, как пахнет в Литве весной на заливных лугах во время тетеревиного тока.
А вон и олени пасутся. Стадо подпускает меня совсем близко: жирные, шерсть лоснится — хорошо отъелись за лето. И все-таки мелковаты. Не сравнить с таймырским северным оленем, хоть и родные братья. По-видимому, популяции животных, изолированные на сравнительно небольших замкнутых пространствах, склонны к измельчанию. Северные олени Шпицбергена — подтверждение этой мысли.
Если стадо взрослых оленей не очень опасается человека и к ним можно подойти близко, то оленухи с оленятами пугливы чрезмерно. Заметят еще издали и удирают прочь.
Станут, подождут малышей и снова бегут. Каждая важенка водит за собой одного, редко — двух телят. и бродят они отдельно, не сбиваясь в группы. Сами по себе.
Ну и жара сегодня! Наверно, градусов до семи по Цельсию. Надо интереса ради по возвращении справиться у метеорологов.
Присел я на камень, и не хочется двинуться с места. Так спокойно, так тихо кругом, что грех нарушать эту тишь стуком собственных шагов.
На другом берегу фиорда, словно выйдя из моря, поднимаются в гору шесть белых зверей. А вдруг медведи? Поднимаю бинокль. Увы. Заплаты снега на темном камне…
