Ан нет. Надо еще сходить к устью Груды, там глотнуть капельку, закусить родниковой водицей. Закусить, иначе не скажешь, - такая это вода! Затем вместо яблока схрупать луковицу: для отдушки, не важно, ароматной или смрадной, кому как.
Уж эти мне облака. Сколько о них понаписано, понасказано! А ведь там, в горних сферах, ни кризисов, ни застоев. Ни классовой борьбы. То штиль, то ураган, вот и все. Сплошное непрерывное течение. Как в Вогезах. Как в Бескидах и Арденнах.
Брось ты эти сучья. Никуда не денутся, это не город. А пропадут - еще наберешь.
Ступай, ступай к устью Груды, устью Гнеды, устью Нила, странствуй по дельте Роны, Волги, облака поплывут за тобой, как волки по следу, покуда не упадешь без сил — тогда они поглотят тебя.
Вот здесь. Здесь ты лежал летом с отсыревшим и залитым слезами томиком Гяды9 под головой. Все она, роса. Лежал труп трупом, облепленный мухами и мошкарой. Сколько шло мимо, никто не остановился. Даже та самая учительница, которая «еще разик». Ну да, шла с детишками, не с руки. Ты лежал — ноги в воде, тулово в луже, одна голова и плечи на траве. Руки настолько устали, что было не под силу отмахиваться от этих тварей. Червяки слопают! - крикнул кто-то из ребят. - Червяки!
Ах, детка! Ах, детка, детка! Даст бог, и ты когда-нибудь так ляжешь. И твой сын, и сын твоего сына... И так до бесконечности, вроде этих зимних облаков. Только - не отчаиваться. Когда четко сознаешь какую-нибудь неизбежность, ничего не страшно, ничто не повергнет в отчаяние. Впрочем, правда ли, здесь? Здесь, здесь - вот розовый ольховый стволик, ты его сломал, когда поднимался. Поковылял немного, потом пошел вброд на тот берег кремней искать, на смех людям. На смех людям, а также зверям и птицам.
Ух, как мчат, окаянные! Будто не успеют, если поползут медленней. Такова их облачная натура. Как подумаешь — фантазии романтиков и бездельников, а стоит о них заговорить науке, так и не по себе. Образуются, надо же, из капель... Тоже мне капли, черт подери, - валятся, рушатся, точно лавина, свинец и сталь вперемешку с золотом и серебром. Металлические зимние облака, таких, как ты, они поглощают, сжирают, не разбирая, какие где хрупкие косточки. Найдешь в них кобальт и железо, медь и всякие кислоты - химия все объяснит, в наше-то просвещенное время! Из этих бы облаков делать мебель, отличную мебель - мягкую, легкую, удобную, чтобы всячески ее крутить, выгибать. Портативную — взял и несешь куда хочешь. Устал - располагайся, спи. Не в луже, а удобненько. Один балбес так и рассказывал за бутылкой: лечу, говорит, на самолете и вижу в иллюминатор - лежит на диване господин, пьяный, конечно, губами чмокает и улыбается во сне... Ерунда, сами понимаете, так не бывает. С другой стороны, почему бы нет? Наука тоже не все объясняет. Раньше могла, теперь нет. Время нынче сумбурное. Бывало, все, ну совсем все объясняли, сейчас - нет. В сложных случаях она, наука, как-то смущается, краснеет, начинает заикаться, несет всякую чепуху. Или обрушивает лавину слов. Остается только махнуть рукой и убраться подобру-поздорову. Куда глаза глядят. Куда ноги несут. Нет, вы подумайте, до чего смешно: наука и жизнь! Вокруг столько легковерных, что помрешь со смеха.
Уж и улегся на снегу, седовласый юнец, уже лег. Стыдно и нехорошо, быть девице с малышом! А тут... Они будут плыть, плыть и течь, эти облака, низвергаться на землю водопадиками, бурными порожками, но в мире всегда найдутся аналоги, это утверждает все та же наука. Наука, обратившаяся в осыпанных перхотью мужей в очках, со впалой грудью и ничем не уступающих им женщин, - попробуй-ка усомнись в их аналитическом уме и раздвоенном языке! Сглотнут, как козявку, если только захотят. И не почувствуют.
Лежи, коли лег. Дровишки подождут. Крюк на своем месте.
Теперь они ползут, как гусеницы.
Приостановились и смотрят на тебя свысока. Убежали. Одно осталось - зависло в одиночестве. Вроде человекообразной обезьяны: ноги, руки, космы. Отросток, где некогда красовался замечательный загнутый кверху хвост. Таких еще можно встретить под мостами и на базарах, на вокзалах тоже не редкость. Нет, ты только глянь! Что делает, а? Не летит вдогонку за своими. Чешет задницу, дышит серым паром, пускает ядовитые газы. Определенно наклюкался. Пьян в дым. Или - в облако? Облако пьяно в облако.
Теперь, когда оно стоит, очень даже четко видно, как быстро мчатся остальные. И нисколько не удивляешься, когда с него свисает твоя веревка — та самая, которой ты недавно перетянул сучья. Явная провокация! Веревка, однако, спускается все ниже прямо к тебе, лежащему. Она уже болтается на такой высоте, что протяни руку и достанешь. Так ты и делаешь - хватаешь, цепляешься, встаешь, зажимаешь эту веревку руками, ногами и ползешь, ползешь, ползешь... Руки горят, ноги заплетаются, лоб в испарине... Зато как изумительно красив лес, рукав реки, избушки с трубами, заиндевевшие березки!
Назад хода нет! Полезай, взбирайся наверх, дровосек, крикни из вышины своей скромнице-училке, закидай ее снежными хлопьями вместо ваты! В этих краях небо невысоко. А наука и на сей раз посмеялась бы над тобой: такие трюки в Индии показывает любой средних способностей йог, да и просто фокусник, это вовсе не трудно. Берется способная выдержать человека нескользкая веревка...
Эх, может, спуститься назад, а? Сбегать в лесок, пока не стемнело, притащить топлива, затопить печку, вскипятить чайник? Пригласить эту самую учительницу и выложить ей все начистоту. Нет все-таки. Не поймет, только прикинется, будто понимает. Да сколько тут осталось - пара вершков! Хвать, хвать, еще пара рывков и к полному своему удовольствию усядешься на своем облаке, подуешь на ладони и...
И - ничего! Хвать, хвать. И когда остается лишь взобраться, как на подоконник, веревка шлепается наземь, раздается грохот, точно падает металлическая крышка, и на тебя обрушивается целая лавина снега! Ага, я же говорил - провокация. Никаких ругательств не хватит.
Эта лавина тебя крутит, вертит, уносит, ломает, гнет, и когда с головокружительной высоты ты валишься камнем на кучку собранных сучьев, обрываются ветки, и ты еще успеваешь заметить на небе блеснувшую звездочку - розоватую, как тонкие края тех призрачных облаков. На этот раз она твоя - и ничья больше.
1992
Теплая осень
Из жизни
Мало кто помнил такую теплую осень. Листья, хотя и охваченные пламенем, не спешили опасть - сочные, тугие, они радовали глаз золотом и алой киноварью, отчего еще ярче становилась остальная зелень. И это чуть ли не в середине ноября, после Всех Святых, после всеми забытого дня Покрова! В том году, спустя сколько уже времени, газеты вновь заговорили о Чернобыле: появились первые мутанты. Нет, не у нас, где-то южнее Чернигова, да и близ Гомеля. То заяц ростом с теленка, то обыкновенный червячок, вымахавший до размеров ужа. Все эти сообщения публиковались в рубрике «Всякая всячина» рядом с предсказаниями о конце света, возможными столкновениями с астероидами, кометами - читатель ко всему привыкает, его голыми руками не возьмешь.
В последний день запоздалого отпуска собрался я в лес, а чтобы вылазка обрела видимость смысла, решил навестить не первой молодости композитора, коротавшего дни в деревенской усадьбе за Неманом. Приятный, разговорчивый дядечка, только рановато впадает в детство. Чернобыль, кстати, тут не при чем. Я знал: он опять извлечет из недр комода документы, подтверждающие дворянское происхождение, задудит в бирбине, вызывая из разных углов избы трудно дрессируемых ужей, станет поить их пастеризованным молоком, а тогда уже будет обвивать ими руки-ноги и предложит проделать это и мне. И все равно схожу, навещу, давно обещался.
Снаряжаясь в лес, всегда беру с собой нож. Какой окажется под рукой, хотя бы и хлебный. Срезать гибкую ветку орешины на хлыстик, выкопать корешок, да и вообще. Мало ли. С ножом - это с ножом.
