Комитет твердо верит, что последовательное осуществление надежд демократии сплотит в разгоревшейся борьбе за новую Россию все живые силы страны"*.
Какая сдержанная, умеренная телеграмма! Исходное положение ее --признание за Временным правительством почина в низвержении старой власти --объясняется тем, что в те дни, плохо представляя себе петроградскую обстановку, мы не могли подозревать, что первое революционное правительство в своем большинстве состояло из людей, не принимавших участия в происшедшем перевороте, ненавидевших революцию и считавших ее великим бедствием. Но остальные особенности телеграммы и весь ее тон не могут быть объяснены ни случайными пробелами в нашей информации, ни присутствием в Комитете общественных организаций цензовых, политически умеренных элементов. Ибо эти элементы в первые дни ничем не проявляли себя, предоставляя право говорить и действовать политическим ссыльным.
Почему же составленная старыми революционерами телеграмма оказалась столь слабой и бледной? Почему, в частности, в ней не было ни слова о чаяниях рабочего класса? Потому, что положение представлялось революционерам, господствовавшим в Комитете, в таком виде: Иркутск --чиновничий, мещанский город, со слабо развитой промышленностью, с незначительным числом рабочих. Кругом -- от Уральского хребта до Великого океана -- зажиточное, крепкое крестьянство. Казалось, что эта масса населения до конца за революционным знаменем не пойдет. К чему же привела бы в таких условиях попытка в переходный момент крушения старой власти полностью развернуть над городом это знамя? Эти соображения и определяли политику Комитета: оставаться в пределах возможного, идя по равнодей
* Известия Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов20, 1917, No 8, 7 марта.
ствуюшей между нашими стремлениями и теми стремлениями, которые должна была бы выразить фактически безмолствовав-шая оппозиция справа.
Церетели был наиболее ярким выразителем этой политики. Но не только все иркутские меньшевики и эсеры21, но и большая часть местных большевиков" признала в иркутской обстановке всякую иную политику невозможной. К тому же были еще особые обстоятельства, заставлявшие нас, революционеров, внезапно оказавшихся хозяевами положения в городе, бывшем для нас всех местом изгнания, особенно настойчиво подчеркивать нашу лояльность по отношению к центральной власти. Мы прекрасно представляли себе, какая вакханалия убийств, грабежей, насилий грозит в насыщенной уголовными элементами Сибири, если край, хоть на короткое время, останется без власти или если авторитет центрального правительства в населении будет поколеблен неосторожными шагами местных деятелей.
Впрочем, были в Сибири и сторонники иной тактики. Числа 4 марта мы получили из Якутска телеграмму, подписанную депутатом Четвертой Государственной думы" Петровским24. Телеграмма извещала, что в Якутске объявлена социальная революция, город украшен красными флагами, по улицам его движутся несметные толпы ликующего народа; переворот принят с восторгом всем населением; власть перешла в руки комитета, составленного из представителей "рабочих, приказчиков, духовенства, купечества, чиновников, инородцев, скопцов, учащихся, учителей, родителей и женщин".
Телеграмма предназначалась для опубликования и была, очевидно, рассчитана на то, чтобы поднять настроение в тех частях Государства Российского, которые еще не произвели у себя социального переворота. Но дать печатать этот документ у нас не хватало духа. В частности, я лично, зная немного якутскую жизнь, настаивал на том, что пропустить телеграмму Петровского в газеты значило бы сделать посмешищем его да и всю ссылку. Так и удержали мы этот документ в архиве Комитета.
Быть может, впрочем, в тот самый час, когда мы совещались о том, что делать с телеграммой Петровского, автор ее, получив копию нашей телеграммы Временному правительству, размышлял, можно ли пропустить в местную газету этот явно контрреволюционный документ...
* * *
Не помню, какие воинские части стояли в Иркутске и вокруг города. Помню лишь, что солдат было здесь очень много -- чуть ли не 40 тысяч штыков и сабель. Солдаты не только приняли переворот, но упорно и страстно пытались осмыслить его. Одна за другой приходили в Комитет солдатские депутации. Задавали вопросы, просили разъяснений, звали представителей Комитета в казармы, на митинги. Настроение среди солдат было двойственное: традиционный "патриотизм" переплетался с опьянением свободой и начавшим пробуждаться бунтарским духом.
Группа только что освобожденных из тюрьмы анархистов вывесила из окна отведенной им квартиры красный флаг с надписью: "Долой войну!" Солдаты в помещавшейся поблизости казарме заволновались. Кто-то пустил среди них слух, что под видом политических из тюрьмы освобождены немецкие шпионы. Начались споры -- переколоть или арестовать их и отвести обратно в тюрьму? Более благоразумные из солдат бросились в Комитет, оттуда анархистам предложили убрать флаг с соблазнительной надписью, что и было немедленно исполнено. Но до вечера перед домом амнистированных толпились кучки возбужденных солдат.
Наряду с этим уже с первого дня революции можно было слышать в солдатской толпе: "Теперь мы -- сила!" Но эти слова на первых порах произносились полушепотом, с недоумением, почти как вопрос -- так говорят люди, не знающие, грезят ли они во сне или бодрствуют. 4-го в Комитет явилась толпа солдат. Они жаловались на своих офицеров, требовали немедленного их смещения. Стоявший во главе их молодой прапорщик в резкой форме выражал эти требования, настойчиво повторяя, что солдаты теперь терпеть не намерены, так как теперь они сила.
-- Мы -- сила! -- поддерживали его солдаты.
Церетели как председатель Комитета вышел к ним.
-- Вы сила, -- объяснял он им, -- поскольку вы выполняете
волю народа. Но в тот момент, когда вы вздумаете свои желания
ставить выше его воли, вы превратитесь в ничтожную кучку бун
товщиков. Вы сила, поскольку через нас, через местную револю
ционную гражданскую власть, вы приобщаетесь ко всенародной
революции. Но ничего не останется от вашей силы, если вы взду
маете ссылаться на нее в подкрепление своих требований.
Речь Церетели произвела на солдат огромное впечатление. Они слушали его с выражением умиления и, когда он кончил, принялись уверять, что никогда и не думали требовать чего бы то ни было, что Комитет для них -- все равно как Бог в небе. И они ушли, просветленные, успокоенные.
Но как раз в это время пришла телефонограмма из Александровского: местная воинская команда требует освобождения уголовных каторжан и отказывается нести охрану тюрьмы. Команду кое-как успокоили. А во избежание осложнений Комитет послал Временному правительству телеграмму о необходимости ознаменовать торжество революции актом милости по отношению к лицам, впавшим в уголовные преступления при царизме.
Приходили в Комитет офицеры. Они говорили о своем желании работать в контакте с нами -- и в этом видели залог сохранения и укрепления армии. На эксцессы со стороны солдатской массы никто не жаловался. Но офицеры отмечали, что дисциплина пошатнулась, казарменная жизнь выбилась из колеи. Предлагали в воскресенье, 5 марта, устроить на Тихвинской площади парад всем частям гарнизона, объяснив солдатам, что этим заканчивается революция и возобновляется нормальное течение строевых и всяких иных занятий. Командующий войсками округа поддерживал этот план.
Устроили парад. Выдался морозный ясный денек с безоблачным небом. Шкинский верхом, окруженный штабными, принимал парад. Невдалеке от него расположился Комитет общественных организаций. Церетели от лица Комитета обратился к выстроенным на площади войскам с речью, призывая солдат защищать свободу, соблюдать дисциплину и относиться с полным доверием к командному составу.
-- Во главе армии, -- говорил Церетели, -- отныне будут стоять офицеры и генералы, которым доверяет революционная власть. Если ген. Шкинский командует войсками округа, то потому, что мы доверяем ему. Если ген. Шкинский утратит наше доверие, мы поручим командование другому лицу. Но мы будем требовать от революционной армии полного подчинения тем, кого мы поставили во главе ее.
