Не вижу надобности.

Справились о мерах, принятых штабом. В ответ:

-- Признаю сделанное достаточным.

Мы встали и, не прощаясь, вышли из кабинета блистательного сановника. Гоц не удержался и в дверях бросил по его адресу словечко, не принятое в парламентском обиходе.

Хотели вернуться в военно-революционный комитет, но на площадке лестницы нас встретил один из офицеров июльского "сводного отряда" и потащил нас в кабинет ген. Баграту-ни206, который, по его словам, непосредственно руководил подготовкой операций против войск ген. Корнилова. Багра-туни показал нам план Петрограда и его окрестностей с нанесенным синим карандашом предполагаемым фронтом и принялся объяснять план обороны. Сперва он давал объяснения в строго официальном тоне, затем оживился, стал улыбаться, подмигивать.

-- Собственно, все это пустяки, -- говорил он. -- Вы пет

роградский гарнизон знаете? Если дойдет дело до боя, разбегут

ся от первой шрапнели. Против них не то что корпуса, и диви

зии настоящей много. Но до боя не дойдет. Все эти позиции,

заставы, окопы -- ни к чему.

Рассматривая план, я обратил внимание на состав отрядов, выставленных на дорогах к Петрограду: "2 роты, 2 орудия", "1 рота, 1 орудие", "1/2 роты, 1 орудие"...

Спросил:

Неужели вы считаете, что этого достаточно?

За глаза! Ведь сколько ни ставь, в случае боя все разбегут

ся. А для психологии этого достаточно... Только бы и нашим, и

тем казалось, что все готово к бою...

Когда мы вышли из кабинета Багратуни, Гоц тревожно спросил меня:

Как вы думаете, они оба участвуют в заговоре?

Багратуни едва ли, а Савинков несомненно.

Впрочем, роль Савинкова в завязывающейся борьбе была слишком прозрачна -- и сам он почти не скрывал, что он всей

душой с ген. Корниловым против Советов. Сложнее была роль штаба.

Что означали бутафорские заставы Багратуни? Подготовлял ли он ген. Корнилову легкую победу над петроградским гарнизоном или в самом деле думал, что до боя дело не дойдет? Я склонен был верить искренности ген. Багратуни, так как считал абсолютно исключенной возможность того, что войска ген. Корнилова станут всерьез драться с кем бы то ни было -- особенно с войсками, защищающими Временное правительство и Всероссийский ЦИК. Тактика выставлять небольшие заставы на всех дорогах, где могут появиться корниловские разъезды, казалась мне правильной. Но позже Чернов передал мне, что все эти "роты и орудия" существовали лишь на штабной карте -- в действительности штаб округа не выставил вокруг Петрограда ни одной заставы: на дорогах стояли лишь отряды вооруженных рабочих и солдат, организованные военно-революционным комитетом. Как согласовать эту действительность с той картой, которую показал нам ген. Багратуни, я не знаю.

Между тем в Смольном кипела работа, трещали телефоны, стучали машинки, приезжали и отъезжали автомобили, летели во все концы города воззвания, приказы, мандаты. Вместе с оборонцами работали и большевики -- для петроградских рабочих, для Кронштадта, да и для иных полков участие большевиков в военно-революционном комитете имело большое -- я бы сказал, решающее -- значение.

Кто-то поднял вопрос о необходимости немедленно выпустить из Крестов всех арестованных после июльского выступления. Мотивировка была двойная: 1) освобожденные приняли бы участие в обороне революционного Петрограда; 2) в случае победы Корнилова заключенным грозит самосуд. Второй довод был отброшен сразу -- настолько невозможным казался успех корниловского выступления. Первый довод представлялся более серьезным. Но решили, что политически целесообразнее не спешить с этим делом. И, что особенно врезалось мне в память, большевики согласились с политическими соображениями, приведенными против немедленного освобождения их товарищей: эта мера могла бы быть принята "корниловскими войсками" за доказательство того, что Петроград находится в руках большевиков, и командование не преминуло бы использовать это впечатление.

Ночь с 28-го на 29-е я провел частью в Смольном, частью в штабе. Смольный вооружал рабочие батальоны, руководил рытьем окопов вокруг Петрограда, отдавая распоряжения железно

дорожникам, посылал команды для обысков в "Асторию"207 и в другие подозрительные места, производил аресты. В штабе Баг-ратуни улыбался над своей картой, исчирканной синим карандашом, Савинков с каменным лицом курил папиросу за папиросой, а молодые офицеры и юнкера, захлебываясь от радостного возбуждения, передавали друг другу свежие новости: ген. Крымов208 уже в Луге... уже в Красном Селе... уже в Петрограде... уже начал вешать...

Что творилось в это время в других кругах Петрограда, я не знаю. Но вот как характеризует их настроение П.Н. Милюков:

"Общее впечатление всех известий на правительство и наиболее осведомленные круги столичного общества было самое удручающее. В течение дня впечатление это постепенно сгущалось, дойдя к середине дня до состояния полной паники. Успех Корнилова в этот момент казался несомненным"*.

Я думаю, что это свидетельство историка, поскольку оно касается кругов, настроения которых он мог непосредственно наблюдать, не должно внушать сомнений. Но в Смольном настроение было совершенно иное. Атмосфера Смольного особенно отчетливо запомнилась мне, так как я сам не вполне разделял царившее вокруг меня боевое возбуждение: я один в Смольном не верил в существование "войск ген. Корнилова" и старался умерить рвение товарищей по части арестов и обысков**. Мои уверения, что "корниловских войск" не существует в природе, вызывали ответные шутки товарищей. Я не помню другого момента, когда в советских кругах царило такое бодрое настроение, как в эту ночь.

Для восстановления картины "корниловских дней" в Петрограде интересно сопоставить эти настроения Смольного с тем, как переживалась эта ночь в Зимнем дворце. Об этом А.Ф. Керенский давал такие показания на следствии по делу ген. Корнилова:

"Была одна такая ночь, когда я почти в единственном числе прогуливался здесь -- не потому, что не хотел ни с кем действо

* Милюков П. Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 2, с. 249.

** У деятелей корниловского лагеря была в корне ошибочная информация о

настроениях демократии в эти дни. Так, ген. Деникин в своих "Очерках русской

смуты" рассказывает: "Невзирая на громкие, возбужденные призывы своих вождей,

призывы, скрывавшие неуверенность в собственных силах, революционная

демократия столицы переживала дни смертельной тревоги. Приближение к

Петрограду "ингушей" заслонило на время все прочие страсти, мысли и интересы.

А некоторые представители верховной власти торопливо запасались уже

заграничными паспортами". (Ген. А.И. Деникин. Очерки русской смуты. Б/т,

б/м, т. 2, с. 57.)

вать. Просто создалась такая атмосфера кругом, что полагали более благоразумным быть подальше от гиблых мест..."

29-го с утра положение выяснилось. Все пути к Петрограду были перерезаны, повсюду стояли отряды военно-революционного комитета. Но... противник не показывался. Беспокоясь о положении 12-й армии, я стал собираться на фронт. Но в штабе округа мне сообщили, что Луга занята корниловцами (что не соответствовало действительности); ехать в Псков ни по железной дороге, ни по шоссе нельзя. Предложили лететь на аэроплане и тут же познакомили меня с молодым французским офицером-летчиком, вызвавшимся доставить меня куда я пожелаю. Но до сумерек мой авиатор не успел наладить свой аппарат, а в темноте лететь он не решился, так как не знал дороги. Пришлось отложить полет до следующего утра.

Вечер и часть ночи я провел в Смольном. Напряжения в работе здесь уже не чувствовалось. Казалось, все, что можно было сделать, сделано, все меры приняты -- теперь остается ждать результатов. На вечер было назначено заседание Петроградского совета. Но народу собралось мало -- большая часть депутатов была на "позициях". Вместо официального заседания открыли частное совещание. Говорили, главным образом, рабочие. Почти во всех речах чувствовался сильный уклон в сторону большевизма. Я не собирался выступать, но меня попросили сделать доклад о падении Риги. Я рассказал о событиях на фронте и закончил свою речь требованием, чтобы Петроградский совет энергичнее, чем до сих пор, поддерживал дело обороны. Меня встретили и проводили овациями -- ясно было, что мои призывы отскакивают от сознания слушателей, а существенно для них лишь то, что оратор в дни боев под Ригой заступался в своих телеграммах за солдат*.