выполненную им при формировании отряда, и еще на то, что

при отправке солдат им говорили, что командовать отрядом

будет "свой" комитетский офицер.

Прибывшие с фронта солдаты были крайне озлоблены против большевиков и не отказались бы от расправы над ними. Но озлобление их было особое. Мазуренко хорошо выразил их настроение в своем приказе о вступлении в должность:

"Мы, пришедшие с боевого фронта, обязаны избавить столицу революционной России от безответственных групп, которые вооруженной силой стараются навязать свою волю большинству революционной демократии, а собственную трусость и нежелание идти на боевой фронт прикрывают крайними лозунгами и творят насилие, сея смуту в наших рядах и проливая кровь невинных на улицах Петрограда... Мы будем действовать против тех, кто нарушает волю революционного народа, согласуя свои действия с частями петроградского гарнизона, оставшимися верными делу революции".

7 июля состоялось объединенное собрание представителей пет

роградского гарнизона и "сводного отряда". Фронтовики с нема

лым изумлением узнали от петроградских солдат, что те слышать

ничего не хотят о большевизме и готовы все сложить головы за

ЦИК, а кровавые дни 3 и 4 июля представляли собой какое-то

наваждение, так что "концы найти" в происшедшем нет возмож

ности.

Обмен клятвами в верности революции завершил это своеобразное "братание" представителей бунтовавшего еще так недавно гарнизона и его "усмирителей". Большевизм казался в эти дни сломленным навсегда. Массы отвернулись от обманувшей их партии. Аресты участников июльского выступления и бегство Ленина179 еще более усилили развал в большевистских рядах. Но поражение большевизма было временное и кажущееся: партия, связавшая свою судьбу с развитием бунтарской стихии в стране, должна была переживать подъемы и падения, соответсвовавшие приливам и отливам этой стихии.

* * *

Дни, последовавшие за ликвидацией июльских беспорядков, были полны тревог и волнений. В Таврическом дворце шли непрерывные совещания. Дни и ночи сливались в какой-то серый клубок. Никогда не принималось столько героических решений, не отмечалось на протяжении нескольких дней столько "исторических" моментов. А вместе с тем никогда не были мы беспомощнее, никогда не ощущали с большей остротой, что революция бьется в тенетах, как птица с перебитыми крыльями.

Хотя я стоял близко к центру событий, присутствовал на всех "исторических" заседаниях и совещаниях "звездной палаты", участвовал в составлении большей части резолюций, деклараций, воззваний этого периода, но мне трудно было бы в рамках воспоминаний восстановить связную картину этих дней. Уже 7 июля выяснилась невозможность сохранить до созыва пленума ЦИК прежний состав Временного правительства. Кн. Львов заявил о своем выходе в отставку, и правительственный кризис вследствие этого углубился настолько, что неизбежно стало безотлагательное расформирование кабинета. Единственным кандидатом на пост председателя правительства был Керенский. Портфель министра внутренних дел -- не помню, по чьей инициативе, -- предложили Церетели, и он без колебаний принял на себя эту неблагодарную роль, меньше всего соответствовавшую его наклонностям и способностям.

Намеченное преобразование правительства формально усиливало его революционное, демократическое крыло за счет его правого сектора, уже ослабленного уходом министров-кадетов180. Итак -- новая победа демократии, новый шаг революции вперед. Но как далеки были от ликования советские круги!

С фронта ползли зловещие слухи: начатое три недели тому назад и постепенно выдохшееся наступление закончилось разгромом нашей армии и ее бегством.

Я не буду здесь останавливаться на причинах тарнопольского прорыва и поражения181. Отмечу только, что едва ли можно ставить эти события в причинную связь с петроградскими волнениями 3--4 июля: "удар в спину", нанесенный столичными большевиками доблестно сражавшейся на фронте армии, -не более чем легенда, созданная для политических целей. Но невозможно отрицать, что наше поражение на фронте имело тот же источник, что и беспорядки в Петрограде. В основе ухода полков с позиций лежал тот же дух бунта, что и в основе петроградского выступления. Армия бежала. Это было не только военным поражением России, но и поражением революции.

В этот момент лишь величайшая сплоченность, полное самообладание революционной демократии могли спасти положение. Но о какой сплоченности можно было говорить, когда на улицах Петрограда еще не стерлись следы крови и часть демократии втайне радовалась поражению и бегству нашей армии как крушению ненавистной политики революционного оборончества! Между тем правительственный кризис затягивался, формирование кабинета наталкивалось на новые и новые трудности, шла министерская "чехарда", каждый министр считал себя "калифом на час", управление вырождалось в истерику воззваний, угроз, беспорядочных жестов. Правительства в стране не было. 9 июля собрался ЦИК. Приняли резолюцию: "1) Страна и революция в опасности. 2) Временное правительство объявляется правительством спасения революции" и т.д.

Как в ноябре 1905 г., мы повторяли слова, еще недавно бывшие ослепительно яркими, но теперь выцветшие, поблекшие.

На следующий день та же резолюция о "правительстве спасения революции" была принята, так же вяло и без подъема, в Петроградском совете.

Атмосфера в Петрограде становилась невыносимой. Черная сотня все больше поднимала голову. Бунтарские настроения притаились, ушли в подполье. Чувствовалось клокотание бессильной злобы и в рабочих районах, и в казармах. Жуткая пустота росла вокруг ЦИК. Настроения этих черных дней разразились кампанией по вопросу о восстановлении смертной казни182. Трудно представить себе что-нибудь более безобразное, чем та истерика, которую развели вокруг этого вопроса Савинков183 и его адъютанты Гобечиа184 и Фило-ненко185.

Имея перед глазами ужас и позор тарнопольского поражения, мы готовы были признать необходимость восстановления "высшей меры наказания" за тягчайшие военные преступления. Но отвратительно было следить за разыгравшейся вокруг этого вопроса рекламной шумихой, которая, в конечном счете, была на руку лишь большевикам. Крайне тяжелое впечатление произвело в советских кругах и выступление ген. Корнилова с его известными "требованиями"186. Иные из "требований" генерала были бесспорны, другие вызывали серьезные возражения. Но в целом выступление главнокомандующего было окрашено ненавистью к революционным орга-низациям, и обращался он к правительству в непонятно вызывающем тоне, который был под стать лишь военному вождю, наполнившему мир громом своих побед и метящему в наполеоны. Было очевидно, что говорящий таким образом генерал станет кумиром правых кругов, мечтающих о "твердой власти" и

диктатуре, но вызовет к себе ненависть солдат. А между тем в глазах солдат и рабочих ЦИК нес всю тяжесть ответственности не только за действия правительства, но и за выступления генералов, поставленных правительством во главе армии.

* * *

Около этого времени перед руководящими кругами демократии вырисовалась новая угрожающая российской демократии опасность, которой до сих пор они не замечали. Приходило в движение крестьянское море, на поверхности его уже пенились первые валы, издали неся гул рождающейся бури.

На предыдущих страницах я не останавливался на аграрном вопросе. Не касался я этого вопроса, который, вместе с вопросом о войне, составлял основу всей русской революции, потому что за описываемый период вопрос о земле занимал мало места в деятельности тех советских кругов, полем зрения которых ограничены рамки моего рассказа. На Всероссийском совещании Советов земельный вопрос был, правда, внесен в порядок дня. Но обсуждение его вышло до странности вялым -- что-то говорили, что-то голосовали, но никто не придавал серьезного значения принятым решениям. И то обстоятельство, что резолюция совещания оказалась проникнута эсеровским духом, не тревожило меньшевиков, противников социализации: не стоило из-за клочка бумаги спорить с эсерами!